Неточные совпадения
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как
говорить по-русски
не забыл. Вот с вами
говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо
говорю». Я, может, потому так много и
говорю. Право,
со вчерашнего дня все
говорить по-русски хочется.
— Благодарю вас, генерал, вы поступили
со мной как чрезвычайно добрый человек, тем более что я даже и
не просил; я
не из гордости это
говорю; я и действительно
не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
Он
со сна
не поверил, начал было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся, перестал спорить и замолчал, — так рассказывали, — потом сказал: «Все-таки тяжело так вдруг…» — и опять замолк, и уже ничего
не хотел
говорить.
Что бы они ни
говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети, но
не потому, что я сам был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что
со двора вошло несколько человек и все еще продолжают входить. Несколько голосов
говорило и вскрикивало разом;
говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно было,
не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько человек.
В сущности, он и
не доверялся никогда; он рассчитывал на генерала, чтобы только как-нибудь войти к Настасье Филипповне, хотя бы даже с некоторым скандалом, но
не рассчитывал же на чрезвычайный скандал: генерал оказался решительно пьян, в сильнейшем красноречии, и
говорил без умолку, с чувством,
со слезой в душе.
— Спасибо, князь,
со мной так никто
не говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто еще
не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь
говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и
не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем же самом как об апельсинной корке помышляет,
не более, то есть и более,
со страхом и ужасом, даже
говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А
не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что,
не такая, что ли? Это, брат, нечего и
говорить, что
не такая. Один это только вздор. С тобой она будет
не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а
со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты
не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
А она, знать, подглядела в окошко: «Что же бы ты,
говорит,
со мной сделал, кабы обман увидал?» Я
не вытерпел, да и
говорю: «Сама знаешь».
— А почему и я-то знаю! — злобно засмеялся Рогожин. — В Москве я ее тогда ни с кем
не мог изловить, хоть и долго ловил. Я ее тогда однажды взял да и
говорю: «Ты под венец
со мной обещалась, в честную семью входишь, а знаешь ты теперь кто такая? Ты,
говорю, вот какая!»
Никогда еще до этого она так
со мной
не говорила!
Я тебе реестрик сама напишу, какие тебе книги перво-наперво надо прочесть; хочешь иль нет?“ И никогда-то, никогда прежде она
со мной так
не говорила, так что даже удивила меня; в первый раз как живой человек вздохнул.
Говорю тебе, что помню одного того Парфена Рогожина, с которым я крестами в тот день побратался; писал я это тебе во вчерашнем письме, чтобы ты и думать обо всем этом бреде забыл и
говорить об этом
не зачинал
со мной.
— Я
не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и… может быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно, что она
со мной погибнет, и потому оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в семь часов; я, может быть,
не пойду теперь. В своей гордости она никогда
не простит мне любви моей, — и мы оба погибнем! Это неестественно, но тут всё неестественно. Вы
говорите, она любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь, после того, что я уже вытерпел! Нет, тут другое, а
не любовь!
— Я вас прошу
не говорить об этом
со мной, Ипполит, и в таких выражениях.
На трагическое же изложение,
со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что,
не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор
не только
не выражает
со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня
не увидите; с тем и явился».
Неточные совпадения
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения
со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему,
говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный
со мною случай: в дороге совершенно издержался.
Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Наконец, однако, сели обедать, но так как
со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал
говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но
не гораздо.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он
не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити,
со слезами благодаря ее, и
говорил, что ему хорошо, нигде
не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он
не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в одном и том же счастливом и робком, как бы
не ошибиться, возбуждении.
Он приписывал это своему достоинству,
не зная того, что Метров, переговорив
со всеми своими близкими, особенно охотно
говорил об этом предмете с каждым новым человеком, да и вообще охотно
говорил со всеми о занимавшем его, неясном еще ему самому предмете.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич
говорит, что он
не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский
со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.