Неточные совпадения
Отвечая, он объявил, между прочим, что действительно долго
не был в России, с лишком четыре
года, что отправлен был за границу
по болезни,
по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.
Да и
летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести
лет и никак
не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Правда, все три были только Епанчины, но
по матери роду княжеского, с приданым
не малым, с родителем, претендующим впоследствии, может быть, и на очень высокое место, и, что тоже довольно важно, — все три были замечательно хороши собой,
не исключая и старшей, Александры, которой уже минуло двадцать пять
лет.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит
по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию,
лет назад около пяти, а сам два
года тому назад умер, внезапно,
не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще
года два; что он его
не вылечил, но очень много помог; и что, наконец,
по его собственному желанию и
по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— О, наверно
не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре
года постоянно, хотя и
не совсем правильно, а так,
по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
Между тем тому прошло чуть
не тридцать пять
лет; но никогда-то я
не мог оторваться, при воспоминании, от некоторого, так сказать, скребущего
по сердцу впечатления.
Без сомнения, я виноват, и хоть и смотрю уже давным-давно на свой поступок,
по отдаленности
лет и
по изменению в натуре, как на чужой, но тем
не менее продолжаю жалеть.
А тут приедет вот этот: месяца
по два гостил в
году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души
не хватало, ну, а теперь…
Матушка и прежде, вот уже два
года, точно как бы
не в полном рассудке сидит (больная она), а
по смерти родителя и совсем как младенцем стала, без разговору: сидит без ног и только всем, кого увидит, с места кланяется; кажись,
не накорми ее, так она и три дня
не спохватится.
Дошел, наконец, до того, что и
не вставало, так что и обедали, и ужинали, и чай пили часов
по пятнадцать в сутки
лет тридцать сряду без малейшего перерыва, едва время было скатерть переменить.
— Во-первых, вы, господин Келлер, в вашей статье чрезвычайно неточно обозначили мое состояние: никаких миллионов я
не получал: у меня, может быть, только восьмая или десятая доля того, что вы у меня предполагаете; во-вторых, никаких десятков тысяч на меня в Швейцарии истрачено
не было: Шнейдер получал
по шестисот рублей в
год, да и то всего только первые три
года, а за хорошенькими гувернантками в Париж Павлищев никогда
не ездил; это опять клевета.
Кроме того, и самый этот факт тогдашнего отъезда весьма
не замечателен сам
по себе, чтоб о нем помнить, после двадцати с лишком
лет, даже знавшим близко Павлищева,
не говоря уже о господине Бурдовском, который тогда и
не родился.
Иван Федорович говорил на другой же день князю Щ., что «с ней это бывает, но в такой степени, как вчера, даже и с нею редко бывает, так
года в три
по одному разу, но уж никак
не чаще!
Правда, говорят, у нас все служили или служат, и уже двести
лет тянется это
по самому лучшему немецкому образцу, от пращуров к правнукам, — но служащие-то люди и есть самые непрактические, и дошло до того, что отвлеченность и недостаток практического знания считался даже между самими служащими, еще недавно, чуть
не величайшими добродетелями и рекомендацией.
Если, например, в продолжение десятков
лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда миллиарды
по четыре процента, то, уж разумеется, когда ломбарда
не стало и все остались при собственной инициативе, то большая часть этих миллионов должна была непременно погибнуть в акционерной горячке и в руках мошенников, — и это даже приличием и благонравием требовалось.
Я всегда горевал, что великий Пирогов взят Гоголем в таком маленьком чине, потому что Пирогов до того самоудовлетворим, что ему нет ничего легче как вообразить себя,
по мере толстеющих и крутящихся на нем с
годами и «
по линии» эполет, чрезвычайным, например, полководцем; даже и
не вообразить, а просто
не сомневаться в этом: произвели в генералы, как же
не полководец?
«О, дитя мое! — отвечал он, — он ходил взад и вперед
по комнате, — о, дитя мое! — он как бы
не замечал тогда, что мне десять
лет, и даже любил разговаривать со мной.
Мало-помалу, разгорячившись, она прибавила даже, что князь вовсе
не «дурачок» и никогда таким
не был, а насчет значения, — то ведь еще бог знает, в чем будет полагаться, через несколько
лет, значение порядочного человека у нас в России: в прежних ли обязательных успехах
по службе или в чем другом?
— Знаете ли, — сказала ему раз Аглая, прерывая газету, — я заметила, что вы ужасно необразованны; вы ничего хорошенько
не знаете, если справляться у вас: ни кто именно, ни в котором
году, ни
по какому трактату? Вы очень жалки.
Он видел, например, что этот старик, этот важный сановник, который
по летам годился бы ему в деды, даже прерывает свой разговор, чтобы выслушать его, такого молодого и неопытного человека, и
не только выслушивает его, но видимо ценит его мнение, так ласков с ним, так искренно добродушен, а между тем они чужие и видятся всего в первый раз.
Были тут люди,
не встречавшиеся друг с другом
по нескольку
лет и
не ощущавшие друг к другу ничего, кроме равнодушия, если
не отвращения, но встретившиеся теперь, как будто вчера еще только виделись в самой дружеской и приятной компании.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже
не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять
лет по одному «замечательному
по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя
по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать
лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже
по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков, молодой человек
лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет
по моде.
Да распрямиться дедушка //
Не мог: ему уж стукнуло, //
По сказкам, сто
годов, // Дед жил в особой горнице, // Семейки недолюбливал, // В свой угол
не пускал;
К нам земская полиция //
Не попадала
по́
году, — // Вот были времена!