Неточные совпадения
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин,
смотря на них с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь,
не известно мне, за что я тебя полюбил.
«Он, должно быть, когда один, совсем
не так
смотрит и, может быть, никогда
не смеется», — почувствовалось как-то князю.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки
не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет
посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
— О, наверно
не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется
посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и
не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или
не быть! Так
смотри же, знай.
Каллиграф
не допустил бы этих росчерков или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, — замечаете, — а в целом,
посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть!
Наконец, если только он, Афанасий Иванович,
не ошибается, любовь молодого человека давно уже известна самой Настасье Филипповне, и ему показалось даже, что она
смотрит на эту любовь снисходительно.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело
смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм,
не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
В крайних случаях генеральша обыкновенно чрезвычайно выкатывала глаза и, несколько откинувшись назад корпусом, неопределенно
смотрела перед собой,
не говоря ни слова.
— Но с тем, чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или пусть Мавра… чтобы стоять за ним и
смотреть за ним, когда он будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках?
Не делает ли жестов?
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе
не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас
смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя.
Не правда ли, что он вовсе
не такой… больной? Может, и салфетку
не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
— Когда меня везли из России, чрез разные немецкие города, я только молча
смотрел и, помню, даже ни о чем
не расспрашивал.
—
Не понимаю. Мне всегда тяжело и беспокойно
смотреть на такую природу в первый раз; и хорошо, и беспокойно; впрочем, все это еще в болезни было.
— Ну нет, я бы очень хотела
посмотреть, — сказала Аделаида. — И
не понимаю, когда мы за границу соберемся. Я вот сюжета для картины два года найти
не могу...
Он помнил, что ужасно упорно
смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться
не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними…
— Вы
не сердитесь на меня за что-нибудь? — спросил он вдруг, как бы в замешательстве, но, однако же, прямо
смотря всем в глаза.
— Мне это вовсе
не понравилось, и я после того немного болен был, но признаюсь, что
смотрел как прикованный, глаз оторвать
не мог.
— Там очень
не любят, когда женщины ходят
смотреть, даже в газетах потом пишут об этих женщинах.
— Вот вы все теперь, — начал князь, —
смотрите на меня с таким любопытством, что,
не удовлетвори я его, вы на меня, пожалуй, и рассердитесь.
Она первая ее и выдала на позор: когда в деревне услышали, что Мари воротилась, то все побежали
смотреть Мари, и чуть
не вся деревня сбежалась в избу к старухе: старики, дети, женщины, девушки, все, такою торопливою, жадною толпой.
— Я хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех
не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я
не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что
посмотреть. Пожалуйста.
Посмотрим, как-то вы обе (я Аглаю
не считаю) с вашим умом и многословием вывернетесь, и будете ли вы, многоуважаемая Александра Ивановна, счастливы с вашим почтенным господином?..
Князь быстро повернулся и
посмотрел на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то
не думая, сломя голову. Аглая
смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением, как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
В этой же комнатке помещался и тринадцатилетний брат Гаврилы Ардалионовича, гимназист Коля; ему тоже предназначалось здесь тесниться, учиться, спать на другом, весьма старом, узком и коротком диванчике, на дырявой простыне и, главное, ходить и
смотреть за отцом, который все более и более
не мог без этого обойтись.
— Это
не так, это ошибка! — обратилась к нему вдруг Нина Александровна, почти с тоской
смотря на него. — Mon mari se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).]
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно
смотря на сестру. — Маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давал слово: никто и никогда
не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…
Я никогда и ни за что вас
не оставлю; другой от такой сестры убежал бы по крайней мере, — вон как она
смотрит на меня теперь!
В таких случаях она обыкновенно переставала говорить и только молча, насмешливо
смотрела на брата,
не сводя с него глаз.
Общее молчание воцарилось; все
смотрели на князя, как бы
не понимая его и —
не желая понять. Ганя оцепенел от испуга.
Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а
не визита к нему; он знал наверно, что ей известно всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким взглядом
смотрят на нее его родные.
Настасья Филипповна, впрочем, смеялась и маскировалась веселостью; но Варя
не хотела маскироваться и
смотрела мрачно и пристально; даже и тени улыбки, что уже требовалось простою вежливостью,
не показалось в ее лице.
Прошло несколько мгновений этого смеха, и лицо Гани действительно очень исказилось: его столбняк, его комическая, трусливая потерянность вдруг сошла с него; но он ужасно побледнел; губы закривились от судорги; он молча, пристально и дурным взглядом,
не отрываясь,
смотрел в лицо своей гостьи, продолжавшей смеяться.
Казалось, вся злоба Гани вдруг опрокинулась на князя: он схватил его за плечо, и
смотрел на него молча, мстительно и ненавистно, как бы
не в силах выговорить слово.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна
смотрела на него с любопытством, но уже
не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Курить
не запрещается, но и
не позволяется; так, полупозволяется, по обыкновению; ну, и
смотря по лицу.
— Что сделала? Куда ты меня тащишь? Уж
не прощения ли просить у ней, за то, что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий ты человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом
смотря на брата.
— Князь, я сделал подло, простите меня, голубчик, — сказал он вдруг с сильным чувством. Черты лица его выражали сильную боль. Князь
смотрел с изумлением и
не тотчас ответил. — Ну, простите, ну, простите же! — нетерпеливо настаивал Ганя, — ну, хотите, я вашу руку сейчас поцелую!
— Сама знаю, что
не такая, и с фокусами, да с какими? И еще,
смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это
не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй,
не езди и сам! Эй, берегись!
Не может это хорошо уладиться!
Смотрите же,
не выдавайте.
— А
не дать ли нам хозяйке покой? — высказался Тоцкий,
посматривая на Ивана Федоровича.
Без сомнения, я виноват, и хоть и
смотрю уже давным-давно на свой поступок, по отдаленности лет и по изменению в натуре, как на чужой, но тем
не менее продолжаю жалеть.
Все предугадывали, что он
не откажется, подобно Ивану Петровичу, да и рассказа его, по некоторым причинам, ждали с особенным любопытством и вместе с тем
посматривали на Настасью Филипповну.
Робко и потерянно
смотрел он несколько секунд,
не отводя глаз, на Настасью Филипповну.
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, —
не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку
не сиделось; Рогожин
смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев
не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
— Ну,
смотри, за всю жизнь
не ручайся!
— В Екатерингоф, — отрапортовал из угла Лебедев, а Рогожин только вздрогнул и
смотрел во все глаза, как бы
не веря себе. Он совсем отупел, точно от ужасного удара по голове.
Лебедев
посмотрел ему вслед. Его поразила внезапная рассеянность князя. Выходя, он забыл даже сказать «прощайте», даже головой
не кивнул, что несовместно было с известною Лебедеву вежливостью и внимательностью князя.
Не садясь и остановившись неподвижно, он некоторое время
смотрел Рогожину прямо в глаза; они еще как бы сильнее блеснули в первое мгновение.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что,
не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что
не такая. Один это только вздор. С тобой она будет
не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня
смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты
не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…