Неточные совпадения
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что я на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право,
не за этим, а, право, для
того только,
чтобы с людьми сойтись.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее
не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову,
чтобы в чужие дела
не совались. И, однако, до сих пор всё
тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще
не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже
не хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу, как бы даже желая,
чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо,
не то… предуведомить заранее,
чтобы не компрометировать других,
тем паче, что и времени к
тому было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на
то, что остается всего только несколько часов…
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала
не позволить ему этот брак, и
не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для
того,
чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу».
— Но с
тем,
чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или пусть Мавра…
чтобы стоять за ним и смотреть за ним, когда он будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках?
Не делает ли жестов?
Пастор в церкви уже
не срамил мертвую, да и на похоронах очень мало было, так, только из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб,
то дети бросились все разом,
чтобы самим нести.
Мы спешили,
чтобы не опоздать, но иной вдруг из толпы бросался ко мне среди дороги, обнимал меня своими маленькими ручонками и целовал, только для
того и останавливал всю толпу; а мы хоть и спешили, но все останавливались и ждали, пока он простится.
Пришлите же мне это слово сострадания (только одного сострадания, клянусь вам)!
Не рассердитесь на дерзость отчаянного, на утопающего, за
то, что он осмелился сделать последнее усилие,
чтобы спасти себя от погибели.
— Ты всё еще сомневаешься и
не веришь мне;
не беспокойся,
не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в
том,
чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты
не можешь
того же требовать от сестры…
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть
не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С
тем и ехал,
чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение,
чтобы каждый из нас,
не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с
тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно,
не лгать!
— Всех, всех впусти, Катя,
не бойся, всех до одного, а
то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось,
чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
Чтобы закончить о всех этих слухах и известиях, прибавим и
то, что у Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так что трудно было
не забыть о князе, который и сам
не давал, а может быть, и
не хотел подать о себе вести.
— Изложение дела. Я его племянник, это он
не солгал, хоть и всё лжет. Я курса
не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня есть характер. А покамест,
чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме
того, что он мне раза два-три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!
Но
те же самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно своего семейства с самого переезда на дачу: под предлогом,
чтобы не беспокоить князя, он
не пускал к нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за своими дочерьми,
не исключая и Веры с ребенком, при первом подозрении, что они идут на террасу, где находился князь, несмотря на все просьбы князя
не отгонять никого.
Но дочери отговорили; они, впрочем,
не захотели отстать от мамаши, когда
та мигом собралась,
чтобы посетить больного.
— Просто-запросто есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без начала и конца. С месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже в
том,
чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый,
не помню…
А между
тем, как ни припоминал потом князь, выходило, что Аглая произнесла эти буквы
не только без всякого вида шутки, или какой-нибудь усмешки, или даже какого-нибудь напирания на эти буквы,
чтобы рельефнее выдать их затаенный смысл, но, напротив, с такою неизменною серьезностью, с такою невинною и наивною простотой, что можно было подумать, что эти самые буквы и были в балладе, и что так было в книге напечатано.
Что же касается до
того, что я от лица всех протестовал давеча насчет присутствия ваших друзей,
то считаю нужным вам, милостивые государи, объяснить, что я протестовал, единственно
чтобы заявить наше право, но что, в сущности, мы даже желаем,
чтобы были свидетели, и давеча, еще
не входя сюда, мы все четверо в этом согласились.
— Да, совершенно ложная дорога! Уверяю вас, господа, — вскричал князь, — вы напечатали статью в
том предположении, что я ни за что
не соглашусь удовлетворить господина Бурдовского, а стало быть,
чтобы меня за это напугать и чем-нибудь отмстить. Но почему вы знали: я, может быть, и решил удовлетворить Бурдовского? Я вам прямо, при всех теперь заявляю, что я удовлетворю…
— Позвольте, господа, — вскричал Гаврила Ардалионович, развернувший между
тем пакет с деньгами, — тут вовсе
не двести пятьдесят рублей, а всего только сто. Я для
того, князь,
чтобы не вышло какого недоумения.
— Вы эксцентричности
не боитесь? — прибавил Евгений Павлович. — Ведь и я тоже, даже желаю; мне, собственно, только,
чтобы наша милая Лизавета Прокофьевна была наказана, и непременно сегодня же, сейчас же; без
того и уходить
не хочу. У вас, кажется, лихорадка.
— Единственно из благородства, — громко и звонко заговорил вдруг подскочивший Келлер, обращаясь прямо к Лизавете Прокофьевне, — единственно из благородства, сударыня, и
чтобы не выдать скомпрометированного приятеля, я давеча утаил о поправках, несмотря на
то что он же нас с лестницы спустить предлагал, как сами изволили слышать.
О
том же,
чтобы звать к себе, и намека
не было; на этот счет проскочило даже одно очень характерное словцо у Аделаиды: рассказывая об одной своей акварельной работе, она вдруг очень пожелала показать ее: «Как бы это сделать поскорее?
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в
тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что,
не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с
тем, чтоб этими же слезами дорогу смягчить и
чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
Вы схитрили,
чтобы чрез слезы деньги выманить, но ведь сами же вы клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную, а
не одну денежную; что же касается до денег,
то ведь они вам на кутеж нужны, так ли?
— Проповедник Бурдалу, так
тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и
чтобы показать, что я тронут,
не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё, что мне надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами
не приду. Хотел Агашку побаловать, да
не стоит она
того. О, милый князь, благослови вас господь!
—
Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, — полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуйста,
не торжествуй, голубчик,
не твоя; верить
тому не хочу, и никогда
не будет! Говорю для
того,
чтобы ты теперь же и меры принял. Слушай, поклянись, что ты
не женат на этой.
— Я приехал
не для
того,
чтобы жениться, — ответил князь.
— Поклянись, что
не для
того,
чтобы жениться на
той.
Говорю тебе, что помню одного
того Парфена Рогожина, с которым я крестами в
тот день побратался; писал я это тебе во вчерашнем письме,
чтобы ты и думать обо всем этом бреде забыл и говорить об этом
не зачинал со мной.
— Но своего, своего! — лепетал он князю, — на собственное иждивение,
чтобы прославить и поздравить, и угощение будет, закуска, и об этом дочь хлопочет; но, князь, если бы вы знали, какая
тема в ходу. Помните у Гамлета: «Быть или
не быть?» Современная тема-с, современная! Вопросы и ответы… И господин Терентьев в высшей степени… спать
не хочет! А шампанского он только глотнул, глотнул,
не повредит… Приближьтесь, князь, и решите! Все вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума…
— Ни-ни, я имею свои причины,
чтобы нас
не заподозрили в экстренном разговоре с целью; тут есть люди, которые очень интересуются нашими отношениями, — вы
не знаете этого, князь? И гораздо лучше будет, если увидят, что и без
того в самых дружелюбнейших, а
не в экстренных только отношениях, — понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму минут двадцать, ну — полчаса…
— Это
не так-с! У нас, князь, полчаса
тому составился уговор,
чтобы не прерывать;
чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему свободно дали всё выразить, а потом уж пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы генерала председателем посадили, вот-с! А
то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
— Да ведь всеобщая необходимость жить, пить и есть, а полнейшее, научное, наконец, убеждение в
том, что вы
не удовлетворите этой необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется, достаточно крепкая мысль,
чтобы послужить опорною точкой и «источником жизни» для будущих веков человечества, — заметил уже серьезно разгорячившийся Ганя.
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх,
чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“,
то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо,
то есть чуть
не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в
ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе
не хотел ощущать.
Я схватился между
тем за ручку двери,
чтобы,
не отвечая, уйти; но я сам задыхался, и вдруг волнение мое разразилось таким сильнейшим припадком кашля, что я едва мог устоять.
У меня так условлено, что если я сам
не отворю дверь до десятого часу и
не крикну,
чтобы мне подали чаю,
то Матрена сама должна постучать ко мне.
Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк,
чтобы не обеспокоить никого на даче. Мое «Объяснение» достаточно объяснит всё дело полиции. Охотники до психологии и
те, кому надо, могут вывести из него всё, что им будет угодно. Я бы
не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была гласности. Прошу князя сохранить экземпляр у себя и сообщить другой экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю мой скелет в Медицинскую академию для научной пользы.
—
То есть, это… как вам сказать? Это очень трудно сказать. Только ему, наверно, хотелось,
чтобы все его обступили и сказали ему, что его очень любят и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может быть, что он вас имел всех больше в виду, потому что в такую минуту о вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам
не знал, что имеет вас в виду.
— Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий ваш Коля! Если прямо
не говорят,
то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и матери, и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра и папаша сказали мне, что я сама
не понимаю, что вру и какие слова говорю. А я им тут прямо отрезала, что я уже всё понимаю, все слова, что я уже
не маленькая, что я еще два года назад нарочно два романа Поль де Кока прочла,
чтобы про всё узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок
не упала.
Но всего тут ужаснее
то, что она и сама, может быть,
не знала
того, что только мне хочет доказать это, а бежала потому, что ей непременно, внутренно хотелось сделать позорное дело,
чтобы самой себе сказать тут же: «Вот ты сделала новый позор, стало быть, ты низкая тварь!» О, может быть, вы этого
не поймете, Аглая!
Лизавета Прокофьевна, действительно
не спавшая ночь от разных своих тревог, поднялась около восьми часов, нарочно с
тем,
чтобы встретить в саду Аглаю, предполагая, что
та уже встала; но ни в саду, ни в спальне ее
не нашла.
— Видите, — запутывался и всё более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь
не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой человек, при котором надо воздерживаться и
не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к
тому, что, может быть, и действительно он был способнее, чем другой…
чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
Тем не менее все-таки пред нами остается вопрос: что делать романисту с людьми ординарными, совершенно «обыкновенными», и как выставить их перед читателем,
чтобы сделать их хоть сколько-нибудь интересными?
Ты знаешь, до какого сумасбродства она до сих пор застенчива и стыдлива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа по два, по три,
чтобы только
не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь
то же самое.
— А
то, что мне стоит только рот открыть,
чтобы… — завопил вдруг Ганя и
не договорил. Оба стояли друг пред другом,
не в меру потрясенные, особенно Ганя.
Очень может быть, что это был
не такой уже злой «мальчишка», каким его очерчивал Ганя, говоря с сестрой, а злой какого-нибудь другого сорта; да и Нине Александровне вряд ли он сообщил какое-нибудь свое наблюдение, единственно для
того только,
чтобы «разорвать ей сердце».
— Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы и грубая,
не обижает сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из одной только дружбы,
чтобы доставить
тем удовольствие собеседнику; но если просвечивает неуважение, если именно, может быть, подобным неуважением хотят показать, что тяготятся связью,
то человеку благородному остается лишь отвернуться и порвать связь, указав обидчику его настоящее место.