Неточные совпадения
— А
ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего
не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Ну чего ему, скажите пожалуйста! — раздражительно и злобно кивнул на него опять Рогожин, — ведь я
тебе ни копейки
не дам, хоть
ты тут вверх ногами предо мной ходи.
— И
не давай! Так мне и надо;
не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред
тобой буду плясать. Польсти, польсти!
— Тьфу
тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти
не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу!
Не убеги я тогда, как раз бы убил.
Наутро покойник дает мне два пятипроцентных билета, по пяти тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на контору снеси, уплати, а остальную сдачу с десяти тысяч,
не заходя никуда, мне представь; буду
тебя дожидаться.
«Ну, говорю, как мы вышли,
ты у меня теперь тут
не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то
ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой
не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь,
не известно мне, за что я
тебя полюбил.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и какой, право, у
тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и
не интересанка совсем. И притом, чем
ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати,
не просила еще она у
тебя портрета?
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть,
тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или
не быть! Так смотри же, знай.
— Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили. Только
тебе просила до времени
не передавать.
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал,
не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж
не в том, что
ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у
тебя дома делается?
— Послушай, Ганя,
ты, пожалуйста, сегодня ей много
не противоречь и постарайся эдак, знаешь, быть… одним словом, быть по душе…
Сам посуди;
не доверяешь
ты, что ли, мне?
Хочешь
ты или
не хочешь, в самом деле?
Видите, я с вами совершенно просто; надеюсь, Ганя,
ты ничего
не имеешь против помещения князя в вашей квартире?
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более
не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если
не пожелает, то
не взыщите, когда-нибудь в другое время. А
ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы
не забыть включить…
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала
не позволить ему этот брак, и
не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над
тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу».
— Ах, друг мой,
не придавай такого смыслу… впрочем, ведь как
тебе угодно; я имел в виду обласкать его и ввести к нам, потому что это почти доброе дело.
— Швейцария тут
не помешает; а впрочем, повторяю, как хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых,
не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что
тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.
— Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую тему. Чего
ты все смеешься, Аглая? И
ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а
ты что видела?
Ты не была за границей?
—
Не правда ли?
Не правда ли? — вскинулась генеральша. — Я вижу, что и
ты иногда бываешь умна; ну, довольно смеяться! Вы остановились, кажется, на швейцарской природе, князь, ну!
— За что
ты все злишься,
не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и о чем вы говорите, тоже
не могу понять. Какой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно говорит, только немного грустно. Зачем
ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.
—
Тебя еще сечь можно, Коля, до того
ты еще глуп. За всем, что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля,
не мешай им.
— Сын моего друга! — вскричал он, обращаясь к Нине Александровне, — и так неожиданно! Я давно уже и воображать перестал. Но, друг мой, неужели
ты не помнишь покойного Николая Львовича?
Ты еще застала его… В Твери?
— Сегодня вечером! — как бы в отчаянии повторила вполголоса Нина Александровна. — Что же? Тут сомнений уж более нет никаких, и надежд тоже
не остается: портретом всё возвестила… Да он
тебе сам, что ли, показал? — прибавила она в удивлении.
— Если все кончено, то Иван Петрович, разумеется, прав, — сказала Нина Александровна, —
не хмурься, пожалуйста, и
не раздражайся, Ганя, я ни о чем
не стану расспрашивать, чего сам
не хочешь сказать, и уверяю
тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение,
не беспокойся.
—
Ты всё еще сомневаешься и
не веришь мне;
не беспокойся,
не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы
ты был счастлив, и
ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с
тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя;
ты не можешь того же требовать от сестры…
— Я ничего за себя и
не боялась, Ганя,
ты знаешь; я
не о себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?
— Мы чуть
не три недели избегали говорить об этом, и это было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла
тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда
ты ее
не любишь? Неужели
ты ее, такую… такую…
— Я
не так хотела выразиться. Неужели
ты до такой степени мог ей отвести глаза?
— Почему
ты меня знаешь? — быстро спросила она его. — Я
тебя никогда
не видала! Ступай, докладывай… Что там за крик?
Да я
тебе всего только три месяца двести рублей отцовских проиграл, с тем и умер старик, что
не успел узнать;
ты меня затащил, а Книф передергивал.
Я и теперь
тебя за деньги приехал всего купить,
ты не смотри, что я в таких сапогах вошел, у меня денег, брат, много, всего
тебя и со всем твоим живьем куплю… захочу, всех вас куплю!
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть
не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с
тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Нет, уж в этом
ты, брат, дурак,
не знаешь, куда зашел… да, видно, и я дурак с
тобой вместе! — спохватился и вздрогнул вдруг Рогожин под засверкавшим взглядом Настасьи Филипповны. — Э-эх! соврал я,
тебя послушался, — прибавил он с глубоким раскаянием.
— Что сделала? Куда
ты меня тащишь? Уж
не прощения ли просить у ней, за то, что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий
ты человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом смотря на брата.
— И будет каяться! — закричал Рогожин, — будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он
не мог приискать другого слова) оскорбил! Князь, душа
ты моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!
— Сама знаю, что
не такая, и с фокусами, да с какими? И еще, смотри, Ганя, за кого она
тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над
тобой! Это
не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат!
Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю
тебе. Эй,
не езди и сам! Эй, берегись!
Не может это хорошо уладиться!
— И
не стыдно,
не стыдно
тебе, варвар и тиран моего семейства, варвар и изувер! Ограбил меня всю, соки высосал и тем еще недоволен! Доколе переносить я
тебя буду, бесстыдный и бесчестный
ты человек!
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек
не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего
не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный
ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах
не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Всех, всех впусти, Катя,
не бойся, всех до одного, а то и без
тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, —
не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли
тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели
ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А
ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то деле!
Да неужто
ты меня взять мог, зная, что вот он мне такой жемчуг дарит, чуть
не накануне твоей свадьбы, а я беру?
Ведь он в твоем доме, при твоей матери и сестре меня торговал, а
ты вот все-таки после того свататься приехал да чуть сестру
не привез?
Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и что же б
ты думала: я с ним эти пять лет
не жила, а деньги-то с него брала, и думала, что права!
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду
не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче
тебя!
— А
не стыдно
тебе потом будет, что твоя невеста чуть с Рогожиным
не уехала?
— И
не постыдишься, когда потом
тебе скажут, что твоя жена у Тоцкого в содержанках жила?
— Спасибо, князь, со мной так никто
не говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто еще
не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин!
Ты погоди уходить-то. Да
ты и
не уйдешь, я вижу. Может, я еще с
тобой отправлюсь.
Ты куда везти-то хотел?
Князь!
тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а
не Настасью Филипповну, а то что — Фердыщенко-то пальцами будет указывать!