Неточные совпадения
— Но с тем, чтобы непременно завязать
ему салфетку на шее, когда
он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или
пусть Мавра… чтобы стоять за
ним и смотреть за
ним, когда
он будет есть. Спокоен ли
он по крайней мере в припадках? Не делает ли жестов?
— Ну, это
пусть мне… а ее… все-таки не дам!.. — тихо проговорил
он наконец, но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками лицо, отошел в угол, стал лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: — О, как вы будете стыдиться своего поступка!
— Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! — властно и как бы торжественно обратилась она к
нему, — вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и
пусть это дело кончено раз навсегда!
— А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания? Ну,
пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван. Вот там два кресла… что же
они, не хотят, что ли?
Пусть тут подле
него и лежит…
— По-братски и принимаю за шутку;
пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в
нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас о секретах заговорили-с, будто бы, то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас дала знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
И
пусть,
пусть здесь совсем забудут
его.
— Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб
ему свободно дали всё выразить, а потом уж
пусть и атеисты, если хотят, возражают; мы генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
«
Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного», — отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от
него с тщеславием.
Между нами был такой контраст, который не мог не сказаться нам обоим, особенно мне: я был человек, уже сосчитавший дни свои, а
он — живущий самою полною, непосредственною жизнью, настоящею минутой, без всякой заботы о «последних» выводах, цифрах или о чем бы то ни было, не касающемся того, на чем… на чем… ну хоть на чем
он помешан;
пусть простит мне это выражение господин Рогожин, пожалуй, хоть как плохому литератору, не умевшему выразить свою мысль.
Но завтра
пусть непременно отправляется, куда
ему будет угодно; извините, князь!
— Ну да, да,
пусть я
его ненавижу,
пусть! — вскричал
он вдруг с необыкновенною яростью, — и я
ему выскажу это в глаза, когда
он даже умирать будет, на своей подушке!
— Право, мамаша, — уверял
он еще наверху Нину Александровну, — право, лучше
пусть выпьет. Вот уже три дня как не прикасался; тоска, стало быть. Право, лучше; я
ему и в долговое носил…
— Смотрите же, не говорите
ему так прямо в глаза, что бумажник нашли.
Пусть просто-запросто
он увидит, что в поле больше нет ничего, и поймет.
— О, это так! — вскричал князь. — Эта мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы,
оно уже теперь в газетах.
Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал! — с жаром закончил князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
Пусть, когда засыплют мне глаза землей,
пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и на другие языки, не по литературному
их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов, которых я был очевидным свидетелем, хотя и ребенком; но тем паче: как ребенок, я проникнул в самую интимную, так сказать, спальню «великого человека»!
— Князь! — сказал генерал, опять сжимая до боли
его руку и сверкающими глазами пристально смотря на
него, как бы сам вдруг опомнившись и точно ошеломленный какою-то внезапною мыслию, — князь! Вы до того добры, до того простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я с умилением смотрю на вас; о, благослови вас бог!
Пусть жизнь ваша начнется и процветет… в любви. Моя же кончена! О, простите, простите!
Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию
им неся, мы должны теперь стать пред
ними, и
пусть не говорят у нас, что проповедь
их изящна, как сейчас сказал кто-то…
И вот ей именно захотелось теперь еще больше поднять пред
ними голову, затмить всех вкусом и богатством своего наряда, — «
пусть же кричат,
пусть свистят, если осмелятся!» От одной мысли об этом у ней сверкали глаза.
— Ну, я пойду, — сказал
он вдруг, приготовляясь опять переходить, — а ты себе иди.
Пусть мы на улице розно будем… так нам лучше… по розным сторонам… увидишь.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот.
Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».