Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и
сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на
них, что увеличило
их веселость), — и хотя можно побиться, что в
нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Он был как-то рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли не встревожен, даже становился как-то странен: иной раз слушал и не слушал, глядел и не глядел, смеялся и подчас
сам не знал и не понимал, чему смеялся.
— Да, тех, тех
самых, — быстро и с невежливым нетерпением перебил
его черномазый, который вовсе, впрочем, и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с
самого начала говорил только одному князю.
Кроме этих двух домов, у
него было под
самым Петербургом весьма выгодное и значительное поместье; была еще в Петербургском уезде какая-то фабрика.
В последнем отношении с
ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при
самых забавных анекдотах; к тому же и везло
ему, даже в картах, а
он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях
ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
Князю отворил ливрейный слуга, и
ему долго нужно было объясняться с этим человеком, с
самого начала посмотревшим на
него и на
его узелок подозрительно.
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что
он действительно князь Мышкин и что
ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил
его рядом, в маленькую переднюю, перед
самою приемной, у кабинета, и сдал
его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы
сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил
он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший
ему покоя.
Казалось бы, разговор князя был
самый простой; но чем
он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку с человеком и совершенно неприлично гостю с человеком.
— Я посетителя такого, как вы, без секретаря доложить не могу, а к тому же и
сами, особливо давеча, заказали
их не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
Вот как голову кладешь под
самый нож и слышишь, как
он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее.
Приведите и поставьте солдата против
самой пушки на сражении и стреляйте в
него,
он еще все будет надеяться, но прочтите этому
самому солдату приговор наверно, и
он с ума сойдет или заплачет.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал
ему стул,
сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в
самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к
его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею
сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а
они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Почему Павлищев интересовался
его воспитанием, князь и
сам не мог объяснить, — впрочем, просто, может быть, по старой дружбе с покойным отцом
его.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил
его к
нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а
сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал
его еще года два; что
он его не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по
его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил
его теперь в Россию.
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что
самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой
его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал
ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это
сама,
сама тебе прислала,
сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал
он Ганю.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в
нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да
он и
сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Да тут именно чрез ум надо бы с
самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому было довольно, и даже еще и теперь
его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Потом я вот тут написал другим шрифтом: это круглый, крупный французский шрифт, прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный с
их образчиков (у меня был один), — согласитесь
сами, что
он не без достоинств.
Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого
самого молодого моего друга, с которым прошу познакомиться, маменька
его и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают
их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой.
И хотя
он еще накануне предчувствовал, что так именно и будет сегодня по одному «анекдоту» (как
он сам по привычке своей выражался), и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
Мы уже сказали сейчас, что
сам генерал, хотя был человек и не очень образованный, а, напротив, как
он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Между прочим,
он принял систему не торопить дочерей своих замуж, то есть не «висеть у
них над душой» и не беспокоить
их слишком томлением своей родительской любви об
их счастии, как невольно и естественно происходит сплошь да рядом даже в
самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери.
Но даже
сам Тоцкий, человек чрезвычайного эгоизма, понял, что не тут
ему надо искать, и что Аглая не
ему предназначена.
Может быть, несколько слепая любовь и слишком горячая дружба сестер и преувеличивали дело, но судьба Аглаи предназначалась между
ними,
самым искренним образом, быть не просто судьбой, а возможным идеалом земного рая.
Предложение же Тоцкого
сам генерал оценил тотчас же, с свойственным
ему знанием жизни, чрезвычайно высоко.
На третий день по прибытии
его в город явился к
нему из
его деревеньки
его староста, верхом, с обожженною щекой и обгоревшею бородой, и возвестил
ему, что «вотчина сгорела», вчера, в
самый полдень, причем «изволили сгореть и супруга, а деточки целы остались».
Постановка
его в свете и в обществе давным-давно совершилась на
самых прочных основаниях.
Но тут-то и пригодилась Тоцкому
его верность взгляда:
он сумел разгадать, что Настасья Филипповна и
сама отлично понимает, как безвредна она в смысле юридическом, но что у ней совсем другое на уме и… в сверкавших глазах ее.
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб
ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была
самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Он боялся — и даже
сам не знал чего, просто боялся Настасьи Филипповны.
Некоторое время, в первые два года,
он стал было подозревать, что Настасья Филипповна
сама желает вступить с
ним в брак, но молчит из необыкновенного тщеславия и ждет настойчиво
его предложения.
Когда Тоцкий так любезно обратился к
нему за дружеским советом насчет одной из
его дочерей, то тут же,
самым благороднейшим образом, сделал полнейшие и откровенные признания.
Он открыл, что решился уже не останавливаться ни пред какими средствами, чтобы получить свою свободу; что
он не успокоился бы, если бы Настасья Филипповна даже
сама объявила
ему, что впредь оставит
его в полном покое; что
ему мало слов, что
ему нужны
самые полные гарантии.
На вопрос Настасьи Филипповны: «Чего именно от нее хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей, что
он так напуган еще пять лет назад, что не может даже и теперь совсем успокоиться, до тех пор, пока Настасья Филипповна
сама не выйдет за кого-нибудь замуж.
Он очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в
самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
Признания эти Гаврила Ардалионович сделал
ему, Афанасию Ивановичу,
сам, и давно уже, по-дружески и от чистого молодого сердца, и что об этом давно уже знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому человеку.
Наконец, если только
он, Афанасий Иванович, не ошибается, любовь молодого человека давно уже известна
самой Настасье Филипповне, и
ему показалось даже, что она смотрит на эту любовь снисходительно.
Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах
он заикнулся теперь в первый раз и что о
них не знал даже и
сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом, не знает никто.
Она понимает
сама цену деньгам и, конечно,
их возьмет.
Она допускала, однако ж, и дозволяла
ему любовь
его, но настойчиво объявила, что ничем не хочет стеснять себя; что она до
самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет за собой право сказать «нет», хотя бы в
самый последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане.
Вскоре Ганя узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство всей
его семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности;
сама она с
ним об этом не заговаривала, хотя
он и ждал ежедневно.
В
его душе будто бы странно сошлись страсть и ненависть, и
он хотя и дал наконец, после мучительных колебаний, согласие жениться на «скверной женщине», но
сам поклялся в душе горько отмстить ей за это и «доехать» ее потом, как
он будто бы
сам выразился.
На что
он надеялся в этом случае — трудно себе и представить; может быть, даже на содействие
самого Гани.
— Напротив, даже очень мило воспитан и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да вот
он и
сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец и, может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу…
— С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о
них расспрашивать, потому что прежде
их не видывал, и тотчас же
сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
— А князь найдется, потому что князь чрезвычайно умен и умнее тебя по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь, ты почувствуешь после этого. Докажите
им это, князь; продолжайте. Осла и в
самом деле можно наконец мимо. Ну, что вы, кроме осла за границей видели?