Неточные совпадения
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать
не мог! Нет, это
не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в
своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего
не могут доказать: «вот, дескать, это есть та
самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда
не унывал, даже и при
самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением
не только
не хотел скрывать эту
свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по
своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а
сам два года тому назад умер, внезапно,
не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его
не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
Между прочим, он принял систему
не торопить дочерей
своих замуж, то есть
не «висеть у них над душой» и
не беспокоить их слишком томлением
своей родительской любви об их счастии, как невольно и естественно происходит сплошь да рядом даже в
самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери.
Да и предоставленные вполне
своей воле и
своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец, взяться
сами за ум, и тогда дело загорится, потому что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы
не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями.
Он открыл, что решился уже
не останавливаться ни пред какими средствами, чтобы получить
свою свободу; что он
не успокоился бы, если бы Настасья Филипповна даже
сама объявила ему, что впредь оставит его в полном покое; что ему мало слов, что ему нужны
самые полные гарантии.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную
свою мысль, — это уж было пред
самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я
сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я
не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
Но она предназначалась для содержания жильцов со столом и прислугой и занята была Ганей и его семейством
не более двух месяцев тому назад, к величайшей неприятности
самого Гани, по настоянию и просьбам Нины Александровны и Варвары Ардалионовны, пожелавших в
свою очередь быть полезными и хоть несколько увеличить доходы семейства.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но
не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал
сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к
своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
Визит ее, теперь, после подарка портрета и в день
своего рождения, в день, в который она обещала решить его судьбу, означал чуть
не самое это решение.
Князь проговорил
свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже
не смеялась. В эту
самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял
сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Сцена выходила чрезвычайно безобразная, но Настасья Филипповна продолжала смеяться и
не уходила, точно и в
самом деле с намерением протягивала ее. Нина Александровна и Варя тоже встали с
своих мест и испуганно, молча, ждали, до чего это дойдет; глаза Вари сверкали, и на Нину Александровну всё это подействовало болезненно; она дрожала и, казалось, тотчас упадет в обморок.
— И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки, как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в
своем сердце
самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно проговорил или, лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор молчавший семидесятилетний старичок учитель, от которого никто
не мог ожидать, что он хоть заговорит-то в этот вечер.
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас,
не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что
сам он, по искренней совести, считает
самым дурным из всех
своих дурных поступков в продолжение всей
своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно,
не лгать!
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень
не хочет, тот, разумеется,
не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача
самая простая,
самый дурной поступок из всей
своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Представьте себе, господа,
своим замечанием, что я
не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и
не мог в
самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен
сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Я, разумеется, поражен: «Как так, каким образом наша миска у хозяйки осталась?» Удивленный Никифор продолжает рапортовать, что хозяйка, когда мы съезжали, нашей миски ему
не отдала по той причине, что так как я ее собственный горшок разбил, то она за
свой горшок нашу миску удерживает, и что будто бы я ей это
сам таким образом предложил.
Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти
не мог, но хоть смутно, а неудержимо
сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у
своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем дело, чуть
не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как
свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
Компания Рогожина была почти в том же
самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в
свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил
свои вставные на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев
не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он
сам «по пятнадцати целковых давал в
свое время просителям».
В высшей степени «готовых» опять-таки никого из них
не было, как и давеча, вследствие стараний
самого Рогожина, имевшего целый день в виду
свой визит к Настасье Филипповне.
Надо, впрочем, заметить, что все они,
не исключая даже знатока Лебедева, несколько сбивались в познании границ и пределов
своего могущества, и в
самом ли деле им теперь всё дозволено или нет?
— Значит, в
самом деле княгиня! — прошептала она про себя как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я…
не так ожидала… Да что же вы, господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях
своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
— Нет, генерал! Я теперь и
сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду
не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду; как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона, да еще князь, да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай
свою пачку, я за князя замуж выхожу и
сама богаче тебя!
Но если
сам Епанчин и виделся, то семейству
своему об этом
не возвестил.
Варвара Ардалионовна в ту же зиму вышла замуж за Птицына; все их знавшие прямо приписали этот брак тому обстоятельству, что Ганя
не хотел возвратиться к
своим занятиям и
не только перестал содержать семейство, но даже
сам начал нуждаться в помощи и почти что в уходе за ним.
Но всегда обидчивый «мальчишка»
не обратил на этот раз ни малейшего внимания на пренебрежение: весьма коротко и довольно сухо объяснил он Аглае, что хотя он и сообщил князю на всякий случай
свой постоянный адрес пред
самым выездом князя из Петербурга и при этом предложил
свои услуги, но что это первая комиссия, которую он получил от него, и первая его записка к нему, а в доказательство слов
своих представил и письмо, полученное собственно им
самим.
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме
своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки
сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что
не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
Подходя к перекрестку Гороховой и Садовой, он
сам удивился
своему необыкновенному волнению; он и
не ожидал, что у него с такою болью будет биться сердце.
А так как ты совсем необразованный человек, то и стал бы деньги копить и сел бы, как отец, в этом доме с
своими скопцами; пожалуй бы, и
сам в их веру под конец перешел, и уж так бы „ты
свои деньги полюбил, что и
не два миллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да на мешках
своих с голоду бы и помер, потому у тебя во всем страсть, всё ты до страсти доводишь“.
Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но он, однако же, ясно и сознательно помнил начало,
самый первый звук
своего страшного вопля, который вырвался из груди его
сам собой и который никакою силой он
не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак.
Но те же
самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно
своего семейства с
самого переезда на дачу: под предлогом, чтобы
не беспокоить князя, он
не пускал к нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за
своими дочерьми,
не исключая и Веры с ребенком, при первом подозрении, что они идут на террасу, где находился князь, несмотря на все просьбы князя
не отгонять никого.
Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял всех домашних под видом спокойствия, необходимого больному, но
сам входил к князю во все эти три дня чуть
не поминутно, и каждый раз сначала растворял дверь, просовывал голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут ли?
не убежал ли? и потом уже на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу, так что иногда невзначай пугал
своего жильца.
— А, продаешь, так и спасибо.
Своего не потеряешь небось; только
не кривляйся, пожалуйста, батюшка. Слышала я о тебе, ты, говорят, преначитанный, когда-нибудь потолкуем;
сам, что ли, снесешь ко мне?
— Что же вы про тех-то
не скажете? — нетерпеливо обратилась Вера к отцу. — Ведь они, коли так,
сами войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, — обратилась она к князю, который взял уже
свою шляпу, — там к вам давно уже какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам
не допускает.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и
не говоря об интересной болезни
своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите
сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером мужа его матери, тем
не менее в
свое время умершим, остался совершенно при одних
своих средствах и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной из отдаленных губерний;
сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в деле, что ваша матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в
самой первой
своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б она
не умерла скоропостижно.
— Ну, прощайте! — резко проговорил он вдруг. — Вы думаете, мне легко сказать вам: прощайте? Ха-ха! — досадливо усмехнулся он
сам на
свой неловкий вопрос и вдруг, точно разозлясь, что ему всё
не удается сказать, что хочется, громко и раздражительно проговорил: — Ваше превосходительство! Имею честь просить вас ко мне на погребение, если только удостоите такой чести и… всех, господа, вслед за генералом!..
Положим, он и
сам много подозревал, с
самой вчерашней ночи (а может, и раньше), но до
самого их визита он
не решался оправдать
свои опасения вполне.
— Чему? Невинный простофиля! Точно даже и
не мужчина! Ну, теперь я
сама всё увижу,
своими глазами…
Изобретатели и гении почти всегда при начале
своего поприща (а очень часто и в конце) считались в обществе
не более как дураками, — это уж
самое рутинное замечание, слишком всем известное.
Так как этим только троим до сих пор из всех русских писателей удалось сказать каждому нечто действительно
свое,
свое собственное, ни у кого
не заимствованное, то тем
самым эти трое и стали тотчас национальными.
Если есть для него оправдание, так разве в том, что он
не понимает, что делает, и
свою ненависть к России принимает за
самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные, и который, может быть, в сущности,
самый нелепый,
самый тупой и опасный консерватор, и
сам не знает того!).
Такого
не может быть либерала нигде, который бы
самое отечество
свое ненавидел.
Другой,
не отставший от
своей дамы, был совсем оборванец,
самого двусмысленного вида.
К стыду
своему, князь был до того рассеян, что в
самом начале даже ничего и
не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то горячим вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего
не понимает.
Гости были всё знакомые князя, но странно было, что они собрались разом все, точно по зову, хотя князь никого
не звал, а про день
своего рождения он и
сам только что вспомнил нечаянно.
— Ни-ни, я имею
свои причины, чтобы нас
не заподозрили в экстренном разговоре с целью; тут есть люди, которые очень интересуются нашими отношениями, — вы
не знаете этого, князь? И гораздо лучше будет, если увидят, что и без того в
самых дружелюбнейших, а
не в экстренных только отношениях, — понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму минут двадцать, ну — полчаса…
Один из таких тунеядцев, приближаясь к старости, объявил
сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение долгой и скудной жизни
своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят монахов и несколько светских младенцев, — штук шесть, но
не более, то есть необыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им духовенства.
— И натурально! — с педантским упорством отгрызался Лебедев. — Да и кроме всего, католический монах уже по
самой натуре
своей повадлив и любопытен, и его слишком легко заманить в лес или в какое-нибудь укромное место и там поступить с ним по вышесказанному, — но я все-таки
не оспариваю, что количество съеденных лиц оказалось чрезвычайное, даже до невоздержности.