Князь перешел через дорогу и исчез в парке, оставив в раздумье несколько озадаченного Келлера. Он еще не видывал князя в таком
странном настроении, да и вообразить до сих пор не мог.
Я был в
странном настроении духа; разумеется, я еще до половины обеда успел задать себе мой обыкновенный и всегдашний вопрос: «Зачем я валандаюсь с этим генералом и давным-давно не отхожу от них?» Изредка я взглядывал на Полину Александровну; она совершенно не примечала меня. Кончилось тем, что я разозлился и решился грубить.
Я опять в большом расстройстве. Я точно потеряла равновесие. Вместо того, чтобы работать, сижу и Бог знает об чем думаю. Не знаю: лень ли это, или новое сомнение в своих силах… Вот уже несколько дней, как я избегаю разговоров со Степой. Он, может быть, и замечает во мне
странное настроение, но ничего не говорит. Мне противно самой. Дело у меня из рук валится. Чуть сяду за книжку, и сейчас полезут в голову глупые вопросы: «Зачем ты это делаешь? брось ты свое развивание, ни для кого это не нужно».
Неточные совпадения
Но его спасало религиозное
настроение, которое
странным образом совмещалось в нем с беспутною его жизнью.
«Надоели мне ее таинственные дела и
странные знакомства», — ложась спать, подумал он о Марине сердито, как о жене. Сердился он и на себя; вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного
настроения его они не изменили, хотя явились какие-то бескостные мысли, приятные своей отвлеченностью.
Он проповедовал тогда «что-то страстное», по выражению Крафта, какую-то новую жизнь, «был в религиозном
настроении высшего смысла» — по
странному, а может быть, и насмешливому выражению Андроникова, которое мне было передано.
Счастье в эту минуту представлялось мне в виде возможности стоять здесь же, на этом холме, с свободным
настроением, глядеть на чудную красоту мира, ловить то
странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы, в тихом движении ее света и теней.
С этих пор на некоторое время у меня явилась навязчивая идея: молиться, как следует, я не мог, — не было непосредственно молитвенного
настроения, но мысль, что я «стыжусь», звучала упреком. Я все-таки становился на колени, недовольный собой, и недовольный подымался. Товарищи заговорили об этом, как о
странном чудачестве. На вопросы я молчал… Душевная борьба в пустоте была мучительна и бесплодна…