Неточные совпадения
— О, почти не по делу! То есть, если хотите, и есть одно дело,
так только совета спросить, но я, главное,
чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных больше и нет.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь,
чтоб уж разом все разъяснить:
так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и
чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала
такое бесчеловечное отвращение.
— И философия ваша точно
такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, —
такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только
чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка.
Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.
Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!» Он говорил, что эта мысль у него наконец в
такую злобу переродилась, что ему уж хотелось,
чтоб его поскорей застрелили.
Я не то
чтоб учил их; о нет, там для этого был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я больше
так был с ними, и все мои четыре года
так и прошли.
Не возьметесь ли вы, князь, передать Аглае Ивановне, сейчас, но только одной Аглае Ивановне,
так то есть,
чтоб никто не увидал, понимаете?
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, —
так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три,
чтоб отступился,
так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь
так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку
такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Варька из самолюбия делает, из хвастовства,
чтоб от матери не отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю. Да, я это уважаю и оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала было смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногда чувствовать. Гм!
Так вы это называете силой? Я это замечу. Ганя не знает, а то бы назвал потворством.
— Да меня для того только и держат, и пускают сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, —
чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно ли в самом деле
такого, как я, принимать? Ведь я понимаю же это. Ну можно ли меня,
такого Фердыщенка, с
таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для того и сажают, что это и вообразить невозможно.
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но
такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем,
чтоб искренно, главное,
чтоб было искренно, не лгать!
Не то
чтоб, а
так иногда вообразишь, и станет нехорошо.
— В самом деле, генерал, я и не воображала,
чтоб у вас было все-таки доброе сердце; даже жаль, — небрежно проговорила Настасья Филипповна.
Беспрерывно осведомлялся, не нужно ли ему чего, и когда князь стал ему наконец замечать,
чтоб он оставил его в покое, послушно и безмолвно оборачивался, пробирался обратно на цыпочках к двери и всё время, пока шагал, махал руками, как бы давая знать, что он только
так, что он не промолвит ни слова, и что вот он уж и вышел, и не придет, и, однако ж, чрез десять минут или по крайней мере чрез четверть часа являлся опять.
Известие, сообщенное Колей, было справедливо; он опередил Епанчиных только несколькими шагами,
чтоб их возвестить,
так что гости явились вдруг с обеих сторон: с террасы — Епанчины, а из комнат — Птицыны, Ганя и генерал Иволгин.
Коля был даже
так неделикатен, что вслух высказал свою догадку,
чтоб окончательно раздразнить Лизавету Прокофьевну, с которою постоянно и иногда очень злобно пикировался, несмотря на связывавшую их дружбу.
Ведь если господин Бурдовский окажется теперь не «сын Павлищева», то ведь в
таком случае требование господина Бурдовского выходит прямо мошенническое (то есть, разумеется, если б он знал истину!), но ведь в том-то и дело, что его обманули, потому-то я и настаиваю,
чтоб его оправдать; потому-то я и говорю, что он достоин сожаления, по своей простоте, и не может быть без поддержки; иначе ведь он тоже выйдет по этому делу мошенником.
А коли больно,
так как же ты сам-то ее в газетах перед этим же обществом выводишь и требуешь,
чтоб это ей было не больно?
— Лягу,
так ведь и не встану до самой смерти, — улыбнулся Ипполит, — я и вчера уже хотел было
так лечь,
чтоб уж и не вставать, до смерти, да решил отложить до послезавтра, пока еще ноги носят… чтобы вот с ними сегодня сюда прийти… только устал уж очень…
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы,
чтоб я у тебя чай пила, да уж
так и быть, остаюсь, хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, — с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его
так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать,
чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, [Дорогой князь (фр.).] вы скучаете? — с чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы, друг мой.
Я ничего теперь не хочу, ничего не хочу хотеть, я дал себе
такое слово,
чтоб уже ничего не хотеть; пусть, пусть без меня ищут истины!
Впрочем, в первый же день после безобразного «вечера», в беспорядках которого он был
такою главною «причиной», князь имел поутру удовольствие принимать у себя князя Щ. с Аделаидой: «они зашли, главное, с тем,
чтоб узнать о его здоровье», зашли с прогулки, вдвоем.
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и,
так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?»
Таким образом, я исповедь приготовил,
так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем,
чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
— Молчите, молчите, — неистово закричал князь, весь покраснев от негодования, а может быть, и от стыда. — Быть этого не может, всё это вздор! Всё это вы сами выдумали или
такие же сумасшедшие. И
чтоб я никогда не слыхал от вас этого более!
— Ну, бьюсь же об заклад, —
так и вскипела вдруг Лизавета Прокофьевна, совсем забыв, что сейчас же князя хвалила, — об заклад бьюсь, что он ездил вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил,
чтоб эта злая злючка удостоила сюда переехать. Ездил ты вчера? Сам ведь признавался давеча.
Так или нет? Стоял ты на коленках или нет?
— Это не
так надо понимать, — тихо и как бы нехотя ответил князь, продолжая смотреть в одну точку на полу и не подымая глаз, — надо
так,
чтоб и вы согласились принять от него прощение.
— Что вы на меня
так смотрите, князь? — сказала она вдруг, прерывая веселый разговор и смех с окружающими. — Я вас боюсь; мне все кажется, что вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица пальцем,
чтоб его пощупать. Не правда ли, Евгений Павлыч, он
так смотрит?
Иные женщины даже хотят,
чтоб их
так любили, а она именно
такого характера!
Но если это была только проба, из одного отчаяния пред страхом кощунства и оскорбления церковного, то тогда цифра шесть становится слишком понятною; ибо шесть проб,
чтоб удовлетворить угрызениям совести, слишком достаточно,
так как пробы не могли же быть удачными.
Я сказал этим бедным людям,
чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и
так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди…»
Между тем он продолжал всё сидеть и всё смотрел на меня с тою же усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже облокотился на подушку и нарочно решился тоже молчать, хотя бы мы всё время
так просидели. Я непременно почему-то хотел,
чтоб он начал первый. Я думаю,
так прошло минут с двадцать. Вдруг мне представилась мысль: что, если это не Рогожин, а только видение?
— Если вы действительно хотели застрелиться, Терентьев, — засмеялся Евгений Павлович, — то уж я бы, после
таких комплиментов, на вашем месте нарочно бы не застрелился,
чтоб их подразнить.
— Ни-ни. Вы слишком добры, что еще заботитесь. Я слыхивал об этом, но никогда не видывал в натуре, как человек нарочно застреливается из-за того,
чтоб его похвалили, или со злости, что его не хвалят за это. Главное, этой откровенности слабосилия не поверил бы! А вы все-таки прогоните его завтра.
— Непременно принесите, и нечего спрашивать. Ему, наверно, это будет очень приятно, потому что он, может быть, с тою целью и стрелял в себя,
чтоб я исповедь потом прочла. Пожалуйста, прошу вас не смеяться над моими словами, Лев Николаич, потому что это очень может
так быть.
—
Так пожертвуйте собой, это же
так к вам идет! Вы ведь
такой великий благотворитель. И не говорите мне «Аглая»… Вы и давеча сказали мне просто «Аглая»… Вы должны, вы обязаны воскресить ее, вы должны уехать с ней опять,
чтоб умирять и успокоивать ее сердце. Да ведь вы же ее и любите!
— Глупа я, что
такому человеку, как вы, говорю об этом, — закраснелась Вера. — А хоть вы и устали, — засмеялась она, полуобернувшись,
чтоб уйти, — а у вас
такие славные глаза в эту минуту… счастливые.
Так вот я его отпущу, а потом вдруг, как снег на голову, и застану его у капитанши, — собственно,
чтоб его пристыдить, как семейного человека и как человека вообще говоря.
— Ну вот-с, это, что называется, след-с! — потирая руки, неслышно смеялся Лебедев, —
так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу,
чтоб идти разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком! Каков же после того опасный человек господин Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
— Ну, еще увидим, понимаем или не понимаем, — загадочно пробормотал Ганя, — только я все-таки бы не хотел,
чтоб она узнала о старике. Я думал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел всего выговорить, когда я пристал…
— Зачем же ты переманил его, когда
так ненавидишь? И стоит он того,
чтоб его подсиживать?
Но и во время своего переселения Ипполит уже выражался, что он переселяется к Птицыну, «который
так добр, что дает ему угол», и ни разу, точно нарочно, не выразился, что переезжает к Гане, хотя Ганя-то и настоял,
чтоб его приняли в дом.
— И знаете, что я вам скажу, Лукьян Тимофеич? Вы только на меня не сердитесь, а я удивляюсь вашей наивности, да и не одной вашей! Вы с
такою наивностью чего-то от меня ожидаете, вот именно теперь в эту минуту, что мне даже совестно и стыдно пред вами, что у меня нет ничего,
чтоб удовлетворить вас; но клянусь же вам, что решительно нет ничего, можете себе это представить!
— Мальчик, ребенок, не понимающий опасности, пробирается сквозь толпу,
чтоб увидеть блеск, мундиры, свиту и наконец великого человека, о котором
так много накричали ему.
«Чтобы всё это разом и покончить, и с плеч долой,
так,
чтоб уж и не поминать!» «Иначе, — объявила она, — я и до вечера не доживу!» И тут только все догадались, до какой бестолковщины довели дело.
— Если
так, ангел мой, то ведь, как хочешь, воля твоя, он там ждет один; не намекнуть ли ему, деликатно,
чтоб он уходил?
— Я даже иногда думаю опять к вам переселиться, — небрежно прибавил Ипполит. —
Так вы, однако, не считаете их способными принять человека с тем,
чтоб он непременно и как можно скорее помер?
— Не совсем, многоуважаемый князь, — не без злости ответил Лебедев, — правда, я хотел было вам вручить, вам, в ваши собственные руки,
чтоб услужить… но рассудил лучше там услужить и обо всем объявить благороднейшей матери…
так как и прежде однажды письмом известил, анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося приема, в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: «Ваш тайный корреспондент»; тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною поспешностью задним ходом… к благороднейшей матери.
Как-то тотчас и вдруг ему показалось, что все эти люди как будто
так и родились,
чтоб быть вместе; что у Епанчиных нет никакого «вечера» в этот вечер и никаких званых гостей, что всё это самые «свои люди» и что он сам как будто давно уже был их преданным другом и единомышленником и воротился к ним теперь после недавней разлуки.
И не думайте,
чтоб это было всё
так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей!