Неточные совпадения
А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что вот
знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж
больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно.
Вскоре Ганя
узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство всей его семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в
большой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно.
Большие не
знают, что ребенок даже в самом трудном деле может дать чрезвычайно важный совет.
Я был такой
большой, я всегда такой мешковатый; я
знаю, что я и собой дурен… наконец и то, что я был иностранец.
Когда потом все меня обвиняли, — Шнейдер тоже, — зачем я с ними говорю как с
большими и ничего от них не скрываю, то я им отвечал, что лгать им стыдно, что они и без того всё
знают, как ни таи от них, и
узнают, пожалуй, скверно, а от меня не скверно
узнают.
— Вот они всё так! — сказал Ганя, усмехаясь. — И неужели же они думают, что я этого сам не
знаю? Да ведь я гораздо
больше их
знаю.
— Я очень рад, что вас здесь встретил, Коля, — обратился к нему князь, — не можете ли вы мне помочь? — Мне непременно нужно быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я не
знаю ни улиц, ни дороги. Адрес, впрочем, имею: у
Большого театра, дом Мытовцовой.
— Настасья-то Филипповна? Да она никогда и не живала у
Большого театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите
знать; странно, что вы от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ Владимирской, у Пяти Углов, это гораздо ближе отсюда. Вам сейчас? Теперь половина десятого. Извольте, я вас доведу.
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не
знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще
узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень
большое наследство. Вот это письмо…
— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, —
больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас о секретах заговорили-с, будто бы, то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас дала
знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
— Сохрани господи, — криво улыбался Ипполит, — но меня
больше всего поражает чрезвычайная эксцентричность ваша, Лизавета Прокофьевна; я, признаюсь, нарочно подвел про Лебедева, я
знал, как на вас подействует, на вас одну, потому что князь действительно простит, и, уж наверно, простил… даже, может, извинение в уме подыскал, ведь так, князь, не правда ли?
А
знаете, чего вы боитесь
больше всего?
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было, то уж очень давно, еще прежде, то есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком. Теперь же быть ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда! Сами
знаете, что и ее всё здесь не было; нигде не было. Многие еще и не
знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не
больше.
Насчет векселей тоже быть могло (это Ганя
знает даже наверно); у Евгения Павловича состояние, конечно,
большое, но «некоторые дела по имению действительно находятся в некотором беспорядке».
Я, впрочем, думаю, что это нехорошо, и,
знаете, Келлер, я в этом всего
больше укоряю себя.
Над матерью сейчас насмеялась в глаза, над сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить нечего, надо мной она редко когда не смеется, но ведь я что, я,
знаешь, люблю ее, люблю даже, что она смеется, — и, кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то есть
больше всех других, кажется.
А только вот что я в эту неделю надумал, Парфен, и скажу тебе:
знаешь ли ты, что она тебя теперь, может,
больше всех любит, и так даже, что, чем
больше мучает, тем
больше и любит.
— Ну, довольно, надо торопиться, — заключила она, выслушав всё, — всего нам только час здесь быть, до восьми часов, потому что в восемь часов мне надо непременно быть дома, чтобы не
узнали, что я здесь сидела, а я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен был не выстрелить, это к нему
больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться и что тут не было обману?
— То есть, это… как вам сказать? Это очень трудно сказать. Только ему, наверно, хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему, что его очень любят и уважают, и все бы стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может быть, что он вас имел всех
больше в виду, потому что в такую минуту о вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам не
знал, что имеет вас в виду.
— Если так, то вы человек без сердца! — вскричала Аглая, — неужели вы не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного она любит! Неужели вы всё в ней успели заметить, а этого не заметили?
Знаете, что это такое, что означают эти письма? Это ревность; это
больше чем ревность! Она… вы думаете, она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь в письмах? Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!
— В экипаж посадил, — сказал он, — там на углу с десяти часов коляска ждала. Она так и
знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что ты мне написал, в точности передал. Писать она к той
больше не станет; обещалась; и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Захотела тебя видеть напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте тебя и поджидали, как обратно пойдешь, вот там, на той скамье.
— Если вы тоже
знаете настоящую причину, почему старик в таком состоянии (а вы так у меня шпионили в эти пять дней, что наверно
знаете), то вам вовсе бы не следовало раздражать… несчастного и мучить мою мать преувеличением дела, потому что всё это дело вздор, одна только пьяная история,
больше ничего, ничем даже не доказанная, и я вот во столечко ее не ценю…
— Я так и
знала, что один только смех и
больше ничего! — вскричала Аделаида, — с самого начала, с ежа.
— Но мне жаль, что вы отказываетесь от этой тетрадки, Ипполит, она искренна, и
знаете, что даже самые смешные стороны ее, а их много (Ипполит сильно поморщился), искуплены страданием, потому что признаваться в них было тоже страдание и… может быть,
большое мужество. Мысль, вас подвигшая, имела непременно благородное основание, что бы там ни казалось. Чем далее, тем яснее я это вижу, клянусь вам. Я вас не сужу, я говорю, чтобы высказаться, и мне жаль, что я тогда молчал…
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые
знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в
больших чинах, на прекрасных местах и с
большими деньгами, хотя и без
больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
— Что ж, и хорош, и дурен; а коли хочешь мое мнение
знать, то
больше дурен. Сама видишь, какой человек, больной человек!
Он
больше ничего, как ахал и охал, и князь скоро отпустил его, но все-таки тот попробовал порасспросить о вчерашнем припадке, хотя и видно было, что об этом он уже
знает в подробностях.
Он ушел, а князь еще
больше задумался: все пророчествуют несчастия, все уже сделали заключения, все глядят, как бы что-то
знают, и такое, чего он не
знает; Лебедев выспрашивает, Коля прямо намекает, а Вера плачет.
Несколько расспросов еще, и князь хотя ничего
больше не
узнал, но зато еще пуще встревожился.
Он только заметил, что она хорошо
знает дорогу, и когда хотел было обойти одним переулком подальше, потому что там дорога была пустыннее, и предложил ей это, она выслушала, как бы напрягая внимание, и отрывисто ответила: «Всё равно!» Когда они уже почти вплоть подошли к дому Дарьи Алексеевны (
большому и старому деревянному дому), с крыльца вышла одна пышная барыня и с нею молодая девица; обе сели в ожидавшую у крыльца великолепную коляску, громко смеясь и разговаривая, и ни разу даже и не взглянули на подходивших, точно и не приметили.
— Конечно, меня! Меня боитесь, если решились ко мне прийти. Кого боишься, того не презираешь. И подумать, что я вас уважала, даже до этой самой минуты! А
знаете, почему вы боитесь меня и в чем теперь ваша главная цель? Вы хотели сами лично удостовериться:
больше ли он меня, чем вас, любит, или нет, потому что вы ужасно ревнуете…