Неточные совпадения
— Да, господин Павлищев, который
меня там содержал, два года назад помер;
я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа не получил. Так с
тем и приехал.
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь,
то есть почти что не родственница; до
того даже, что
я, право, нисколько и не удивился тогда, что
мне туда не ответили.
Я так и ждал.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, —
то есть
я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно,
я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме
меня;
мне кажется,
я последний. А что касается до отцов и дедов,
то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Всё знает! Лебедев всё знает!
Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все,
то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до
того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много чего имел случай узнать.
— Это вот всё так и есть, — мрачно и насупившись подтвердил Рогожин, —
то же
мне и Залёжев тогда говорил.
Встречаю Залёжева,
тот не
мне чета, ходит как приказчик от парикмахера, и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах да на постных щах отличались.
Я, однако же, на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел; всю
ту ночь не спал.
Ну, а
я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке;
меня там святцами зачитывать старухи принялись, а
я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а
тем временем за ночь еще собаки обгрызли.
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за
то, что вы
меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому,
я вам скажу откровенно, вы
мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное
мне платье и за шубу, потому
мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у
меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
— Уверяю вас, что
я не солгал вам, и вы отвечать за
меня не будете. А что
я в таком виде и с узелком,
то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— Гм.
Я опасаюсь не
того, видите ли. Доложить
я обязан, и к вам выйдет секретарь, окромя если вы… Вот то-то вот и есть, что окромя. Вы не по бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно узнать?
— Стало быть, если долго ждать,
то я бы вас попросил: нельзя ли здесь где-нибудь покурить? У
меня трубка и табак с собой.
— Ну как
я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое
то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с
меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— О, почти не по делу!
То есть, если хотите, и есть одно дело, так только совета спросить, но
я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому
я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме
меня с нею, Мышкиных больше и нет.
—
Я посетителя такого, как вы, без секретаря доложить не могу, а к
тому же и сами, особливо давеча, заказали их не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
Я до
того этому верю, что прямо вам скажу мое мнение.
— Для знакомств вообще
я мало времени имею, — сказал генерал, — но так как вы, конечно, имеете свою цель,
то…
Потому что, если
я князь Мышкин и ваша супруга из нашего рода,
то это, разумеется, не причина.
— Ну, стало быть, и кстати, что
я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя
мне, разумеется, весьма было бы лестно, —
то, стало быть…
—
То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть
я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так
я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда
мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Давеча ваш слуга, когда
я у вас там дожидался, подозревал, что
я на бедность пришел к вам просить;
я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но
я, право, не за этим, а, право, для
того только, чтобы с людьми сойтись.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь,
то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите,
я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что
я хоть и рад людям… хорошим,
то есть… но… Впрочем,
я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— О, не извиняйтесь. Нет-с,
я думаю, что не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому что
я больной человек и правильно не учился. Что же касается до хлеба,
то мне кажется…
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, — что ведь она дала
мне полную свободу решенья до
тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за
мной…
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь.
Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё
тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская,
я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал:
тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Присядьте-ка на минутку;
я вам уже изъяснил, что принимать вас очень часто не в состоянии; но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется,
то есть в виде необходимейшего, а там как уж вам самим будет угодно.
Все это
я вам изъясняю, князь, с
тем, чтобы вы поняли, что
я вас, так сказать, лично рекомендую, следственно, за вас как бы
тем ручаюсь.
Плата самая умеренная, и
я надеюсь, жалованье ваше вскорости будет совершенно к
тому достаточно.
Если же
я вами так интересуюсь,
то у
меня на ваш счет есть даже некоторая цель; впоследствии вы ее узнаете.
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со
мной как чрезвычайно добрый человек,
тем более что
я даже и не просил;
я не из гордости это говорю;
я и действительно не знал, куда голову приклонить.
Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
— Если уж вы так добры, — начал было князь, —
то вот у
меня одно дело.
Я получил уведомление…
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас
я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (
я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать),
то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает,
то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для
того, чтобы
мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и
я наконец смеяться хочу».
Когда давеча генерал захотел посмотреть, как
я пишу, чтоб определить
меня к месту,
то я написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим «Игумен Пафнутий руку приложил» собственным почерком игумена Пафнутия.
— Аглая, — сказала генеральша, — запомни: Пафнутий, или лучше запиши, а
то я всегда забываю. Впрочем,
я думала будет интереснее. Где ж эта подпись?
Осел ужасно поразил
меня и необыкновенно почему-то
мне понравился, а с
тем вместе вдруг в моей голове как бы все прояснело.
— С
тех пор
я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во
мне симпатия.
Я стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла
мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
Я злюсь очень часто, вот на них, на Ивана Федоровича особенно, но скверно
то, что
я всего добрее, когда злюсь.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, —
я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же
я вас научу? Сначала
мне было только нескучно;
я стал скоро выздоравливать; потом
мне каждый день становился дорог, и чем дальше,
тем дороже, так что
я стал это замечать. Ложился спать
я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и
мне все казалось, что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за
ту самую, где небо с землей встречается,
то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город
мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
— Если сердитесь,
то не сердитесь, — сказал он, —
я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни.
Я, может быть, иногда очень странно говорю…
—
Мне это вовсе не понравилось, и
я после
того немного болен был, но признаюсь, что смотрел как прикованный, глаз оторвать не мог.
— Давеча, действительно, — обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у
меня мысль была, когда вы у
меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред
тем как ложиться на эту доску.
Мне кажется, он, наверно, думал дорогой: «Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потом еще
та останется, потом еще
та, где булочник направо… еще когда-то доедем до булочника!» Кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, — все это надо перенести, а главное, мысль: «Вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!» Ну, вот это все предварительно.
Мне кажется, если, например, неминуемая гибель, дом на вас валится,
то тут вдруг ужасно захочется сесть и закрыть глаза и ждать — будь что будет!..
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу;
я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между
тем все знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
— Слушайте, — как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь
я хочу слышать о
том, как вы были влюблены; не отпирайтесь, вы были. К
тому же вы, сейчас как начнете рассказывать, перестаете быть философом.
— Ну, хорошо, — заторопилась опять Аделаида, — но если уж вы такой знаток лиц,
то наверно были и влюблены;
я, стало быть, угадала. Рассказывайте же.