Версилов как бы
боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не доверял ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел, что и я умею иногда понять, как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.
Неточные совпадения
Он даже, дня три тому назад, проговорился, хотя робко и отдаленно, что
боится с ее приездом
за меня, то есть что
за меня ему будет таска.
А чтобы доказать им, что я не
боюсь их мужчин и готов принять вызов, то буду идти
за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду ждать их мужчин.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и
боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Да, — прибавила она, смотря мне ясно в глаза и, вероятно, поймав на лету что-то в моем взгляде, — да, я
боялась тоже и
за участь мою: я
боялась, что он… под влиянием своей болезни… мог лишить меня и своих милостей…
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто
боятся в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил
за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
«У меня с рук не сходила, — вспоминал старик, — бывало, и ходить учу, поставлю в уголок шага
за три да и зову ее, а она-то ко мне колыхается через комнату, и не
боится, смеется, а добежит до меня, бросится и
за шею обымет.
— Андрей Петрович, — схватил я его
за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я
боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
— А ведь ты их
боишься? — продолжал я дразнить его (и уж наверно был тогда гаже его самого). — Андреев сбил с тебя шляпу, а ты ему двадцать пять рублей
за то дал.
Я жизнь люблю, я
за жизнь мою ужасно
боюсь, я ужасно в этом малодушна…
Я хотел только выразить, как постоянно я
боялся здесь
за тебя почти все это время.
— Да я затем и призвал тебя, и знаешь, — улыбнулся он весело, — я уж
боялся, что ты простил мне маму
за Герцена или
за какой-нибудь там заговоришко…
Право, иной раз, вначале, я иногда подумывал, что она все еще считает меня
за своего барина и
боится, но это было совсем не то.
Вы
боитесь этого письма и — вы пришли
за этим письмом, — проговорил он, почти весь дрожа и даже чуть не стуча зубами.
— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не
бойтесь, уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату, в которой я стоял
за портьерой).
Я бежал
за ним и, главное,
боялся револьвера, который он так и забыл в своей правой руке и держал его возле самой ее головы.
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Неточные совпадения
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и
боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем
за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того,
боялись подпасть под ответственность
за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что
за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Теперь она
боялась, чтобы Вронский не ограничился одним ухаживаньем
за ее дочерью.
Она
боялась оставаться одна теперь и вслед
за человеком вышла из комнаты и пошла в детскую.
— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом
за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, — сердце его изменилось, ему дано новое сердце, и я
боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.