Неточные совпадения
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и
боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем
за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того,
боялись подпасть под ответственность
за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что
за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Теперь она
боялась, чтобы Вронский не ограничился одним ухаживаньем
за ее дочерью.
Она
боялась оставаться одна теперь и вслед
за человеком вышла из комнаты и пошла в детскую.
— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом
за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, — сердце его изменилось, ему дано новое сердце, и я
боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.
Левин был благодарен Облонскому
за то, что тот со своим всегдашним тактом, заметив, что Левин
боялся разговора о Щербацких, ничего не говорил о них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он не смел заговорить.
Одна выгода этой городской жизни была та, что ссор здесь в городе между ними никогда не было. Оттого ли, что условия городские другие, или оттого, что они оба стали осторожнее и благоразумнее в этом отношении, в Москве у них не было ссор из-за ревности, которых они так
боялись, переезжая в город.
Когда встали из-за стола, Левину хотелось итти
за Кити в гостиную; но он
боялся, не будет ли ей это неприятно по слишком большой очевидности его ухаживанья
за ней. Он остался в кружке мужчин, принимая участие в общем разговоре, и, не глядя на Кити, чувствовал ее движения, ее взгляды и то место, на котором она была в гостиной.
«Я совсем здорова и весела. Если ты
за меня
боишься, то можешь быть еще более спокоен, чем прежде. У меня новый телохранитель, Марья Власьевна (это была акушерка, новое, важное лицо в семейной жизни Левина). Она приехала меня проведать. Нашла меня совершенно здоровою, и мы оставили ее до твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста, не торопись, а если охота хороша, останься еще день».
— Позор и срам! — отвечал полковник. — Одного
боишься, — это встречаться с Русскими
за границей. Этот высокий господин побранился с доктором, наговорил ему дерзости
за то, что тот его не так лечит, и замахнулся палкой. Срам просто!
Он всю эту неделю не переставая испытывал чувство, подобное чувству человека, который был бы приставлен к опасному сумасшедшему,
боялся бы сумасшедшего и вместе, по близости к нему,
боялся бы и
за свой ум.
— Да не говори ей вы. Она этого
боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили
за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто не говорил вы. Боже мой, что это
за бессмыслица на свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новыя учреждения, эти мировые судьи, земство, что это
за безобразие!
Ему совестно было оставлять брата одного по целым дням, и он
боялся, чтобы брат не посмеялся над ним
за это.
— Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, — сказал Алексей Александрович. — Мы
боялись даже
за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.
Не одни сестры, приятельницы и родные следили
за всеми подробностями священнодействия; посторонние женщины, зрительницы, с волнением, захватывающим дыхание, следили,
боясь упустить каждое движение, выражение лица жениха и невесты и с досадой не отвечали и часто не слыхали речей равнодушных мужчин, делавших шутливые или посторонние замечания.
Они, сказать правду,
боятся нового генерал-губернатора, чтобы из-за тебя чего-нибудь не вышло; а я насчет генерал-губернатора такого мнения, что если он подымет нос и заважничает, то с дворянством решительно ничего не сделает.
Татьяна в лес; медведь
за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее
за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда;
боится,
Медведя слышит
за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край поднять стыдится;
Она бежит, он всё вослед,
И сил уже бежать ей нет.
Но напрасно она
за меня
боялась: я смело сделал chassé en avant, chassé en arrière, glissade [шассе-ан-аван, шассе-ан-арьер, глиссад — фигуры в танце.] и, в то время как подходил к ней, игривым движением показал ей перчатку с двумя торчавшими пальцами.
Когда молчание мое сделалось слишком продолжительно, я стал
бояться, чтобы она не приняла меня
за дурака, и решился во что бы то ни стало вывести ее из такого заблуждения на мой счет.
Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем.
Боялся он погони,
боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить
за ним; стало быть, во что бы ни стало надо было до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение… Куда же идти?
Не шумят по крайней мере, только… только, право, я
боюсь за хозяйские серебряные ложки!..
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не
боялся; теперь же, может именно потому, что она так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился страх, и он стал
бояться за каждое слово свое,
за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека и без того себе не доверявшего.
Уж не
за секрет ли какой
боишься?
— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что
за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень
боюсь…
Кудряш. Что тут: ой ли! Я грубиян считаюсь;
за что ж он меня держит? Стало быть, я ему нужен. Ну, значит, я его и не
боюсь, а пущай же он меня
боится.
Таланты истинны
за критику не злятся:
Их повредить она не может красоты;
Одни поддельные цветы
Дождя
боятся.
Да дня такого нет,
Чтоб не
боялась ты
за ужин иль обед
В курятнике оставить шкуры!
За что же, не
боясь греха,
Кукушка хвалит Петуха?
За то, что хвалит он Кукушку.
Лариса. Я не
за себя
боюсь.
Карандышев. О,
за меня не
бойтесь! Я в обиду не дамся. Попробуй он только задеть меня, так увидит…
Стыда не
бойтесь, осуждений не будет. Есть границы,
за которые осуждение не переходит; я могу предложить вам такое громадное содержание, что самые злые критики чужой нравственности должны будут замолчать и разинуть рты от удивления.
—
Боялся, видишь, он упреку
За слабость будто бы к родне!
Скорее в обморок, теперь оно в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован кому!
Не знаю, как в себе я бешенство умерил!
Глядел, и видел, и не верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд, —
За двери прячется,
боится быть в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!
Павла Петровича она
боялась больше, чем когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать
за нею и неожиданно появлялся, словно из земли вырастал
за ее спиною в своем сьюте, с неподвижным зорким лицом и руками в карманах.
Арина Власьевна соглашалась с мужем, но немного от этого выигрывала, потому что видела сына только
за столом и окончательно
боялась с ним заговаривать.
— Девицы в раздражении чувств. Алина
боится, что простудилась, и капризничает. Лидия настроена непримиримо, накричала на Лютова
за то, что он не одобрил «Дневник Башкирцевой».
Самгин тотчас предложил выпить
за французского рабочего, выпили, он раскланялся и ушел так быстро, точно
боялся, что его остановят. Он не любил смеяться над собой, он редко позволял себе это, но теперь, шагая по темной, тихой улице, усмехался.
— Кричит: продавайте лес, уезжаю
за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова
боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На днях в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто
боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести
за пределы логики,
за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
— Женщины, которые из чувства ложного стыда презирают себя
за то, что природа, создавая их, грубо наглупила. И есть девушки, которые
боятся любить, потому что им кажется: любовь унижает, низводит их к животным.
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей
за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости:
боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
— Идиоты, держатся
за свою власть над людями, а детей родить
боятся. Что? Спрашивай.
— Есть причина. Живу я где-то на задворках, в тупике. Людей —
боюсь, вытянут и заставят делать что-нибудь… ответственное. А я не верю, не хочу. Вот — делают, тысячи лет делали. Ну, и — что же? Вешают
за это. Остается возня с самим собой.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не так обиделся, а тут —
за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно
боюсь ежей!
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так
боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
— Выгнала. Ой,
боюсь я
за нее! Что она будет делать? Володя был для нее отцом и другом…
— Вот что! — воскликнула женщина удивленно или испуганно, прошла в угол к овальному зеркалу и оттуда, поправляя прическу, сказала как будто весело: —
Боялся не того, что зарубит солдат, а что
за еврея принял. Это — он! Ах… аристократишка!
— Вот все чай пью, — говорила она, спрятав ‹лицо›
за самоваром. — Пусть кипит вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев —
боюсь, что умру. Какое противное, не русское слово — умру.
— Папа хочет, чтоб она уехала
за границу, а она не хочет, она
боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа не может пропасть. Но он не спорит с ней, он говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что
боятся умереть.
—
Боюсь, — сказал Безбедов, отступив на шаг, и, спрятав руки
за спину, внимательно, сердито уставился в лицо Самгина белыми глазами, напомнив Москву, зеленый домик, Любашу, сцену нападения хулиганов. — Смешно? — спросил Безбедов.