В водовороте

Николя, как и большая часть глупых людей, при всей своей видимой доброте, был в то же время зол и мстителен. Взбесясь на Елену за то, что она — тогда как он схлопотал ей место и устроил лотерею — осмелилась предпочесть ему другого, он решился насказать на нее отцу своему с тем, чтобы тот вытурил Елену с ее места. Для этого он пришел опять в присутствие к старику.

— Папа, вам этой Жиглинской нельзя держать на службе у себя!.. — сказал он.

— Как это?.. Почему?.. — спросил тот, не понимая сына.

— Потому, что она черт знает что такое делает: с поляком одним живет!

— С поляком? — произнес старик почти с ужасом.

— Да-с!.. С Жуквичем вон этим, что вещи у нас на лотерее расставлял.

— А, вот с кем!.. — произнес старик поспокойнее; он воображал, что это был какой-нибудь более страшный человек, чем Жуквич.

— Вы, папа, выгоните ее, а то они тут не то еще наделают… и дом, пожалуй, подожгут!

— Как дом подожгут? — повторил старик опять уже с ужасом.

— А так!.. Мало ли поляки сожгли у нас городов! Смотритель говорит, что Жуквич часов до трех ночи у ней просиживает, — кто за ними усмотрит тогда?.. Горничная ее и солдат, что у ворот стоит, тоже сказывали, что она по вечерам с ним уезжает и возвращается черт знает когда…

— Ах, какая негодяйка, скажите!.. — произнес старик, выпучивая даже глаза от страха и удивления.

— Ужасная негодяйка!.. И как же после этого можно ее держать?

— Держать ее нельзя!.. — согласился старик. — Только как это сделать мне?

— Ну, уж там как-нибудь сделайте! — заключил Николя и ушел, зная, что достаточную искру бросил в легко воспламеняющуюся душу отца.

Надобно сказать, что сам старик Оглоблин ничего почти не видел и не понимал, что вокруг него делается, и поэтому был бы человек весьма спокойный; но зато, когда ему что-либо подсказывали или наводили его на какую-нибудь мысль, так он обыкновенно в эту сторону начинал страшно волноваться и беспокоиться.

— Пожалуй, они в самом деле дом сожгут! Что с них возьмешь? — повторял он сам с собой, оставшись один; а потом, по всегдашнему обыкновению, послал позвать к себе на совет Феодосия Иваныча.

— Эта… кастелянша новая, — начал он, стараясь сохранить строгий начальнический вид, — живет… как мне говорили, с поляком одним?

— Кто вам говорил это? — спросил Феодосий Иваныч, делая мину, весьма похожую на мину начальника, и вместе с тем глаза его были покрыты каким-то невеселым туманом.

— Сын мне говорил!.. Николя!.. — отвечал ему старик опять строго.

Как будто что-то вроде грустной улыбки пробежало по губам Феодосия Иваныча.

— А Николаю Гаврилычу кто это сказывал? — спросил он явно уже грустным голосом.

— Смотритель дома сказывал… горничная ее сказывала… солдат, что у ворот стоит, говорил. Как ее после этого не выгнать?..

— Выгоняйте! — произнес грустно-насмешливо Феодосий Иваныч.

— Но как это сделать?

— Надо как-нибудь сделать! — отвечал Феодосий Иваныч неопределенно; но по выражению его лица видно было, что он знал, как это сделать.

— Надо!.. Надо!.. Да говорите же, как это сделать? — закричал, наконец, на него начальник.

Феодосий Иваныч при этом еще больше надулся.

— Позовите этих — смотрителя, горничную и сторожа, расспросите их… — отвечал он тем же неохотливым тоном.

— Ну, позовите!

Феодосий Иваныч пошел.

— Она ведь дом сожечь может! — крикнул ему вслед начальник, как бы желая внушить ему важность дела.

Но Феодосий Иваныч не обратил на это особенного внимания и через несколько времени привел в присутствие смотрителя дома, горничную Елены и сторожа.

Генерал начал расспрашивать прежде всех смотрителя, как более умного и толкового человека.

— Эта… госпожа Жиглинская… кастелянша, как слышал я, в связи с поляком Жуквичем?

Смотритель при этом приподнял плечи вверх и вскинул немного глаза в потолок.

— Надо быть, ваше превосходительство, что так! — проговорил он.

— И я слышал… что у них ночью огонь… часов до трех бывает.

— Было это, ваше превосходительство, раза четыре это было! — отвечал смотритель.

— Чтобы не было у меня вперед этого! Никогда не было! — закричал вдруг генерал и погрозил даже пальцем смотрителю. — Я теперь ее выгоняю вон!.. Но она… все еще, может быть, проживет тут… день и два… чтобы совсем у ней не было в эти дни огня… совсем!.. Я с вас спрошу, — вы мне за то ответите!

— Не будет, ваше превосходительство, у ней огня никакого-с!.. Слушаю-с!.. Совсем никакого не будет! — успокоивал его смотритель, как видно, насквозь знавший своего начальника, а потому нисколько не смутившийся от его крика.

— Чтоб и не было! — повторил еще раз старик и с тем же раздражительным тоном обратился к горничной Елены:

— У твоей госпожи есть возлюбленный?

— Никак нет-с, ваше превосходительство! — заперлась было та на этот раз, струсивши до слез.

— А я знаю, что есть! — крикнул на нее старик.

Горничная при этом только как-то вильнула от страха животом.

— Ты видел, как госпожа Жиглинская уезжала по вечерам с Жуквичем? — перекинулся старик к сторожу.

— Уезжала, ваше превосходительство, часто уезжала! — отвечал тот.

— Ну, а теперь что делать? — спросил Оглоблин совсем другим тоном Феодосия Иваныча, стоявшего несколько вдали и смотревшего каким-то Мефистофелем на всю эту сцену.

— Их вот отставьте в сторону, а позовите самое Жиглинскую.

Генерал после этого строго позвонил.

Явился сторож.

— Госпожу Жиглинскую ко мне! — сказал он тому каким-то зловещим голосом.

Сторож побежал исполнить его приказание.

Елена пришла, несколько удивленная таким приглашением. При виде ее представительной и шикарной наружности старик несколько утратил свой чересчур начальнический вид и, даже привстав на своем месте и опершись, по обыкновению, на локотки рук своих, начал, держа лицо потупленным к столу:

— Вы-с… производите в доме… беспорядки, которые я не могу допустить.

— Какие беспорядки? — спросила Елена, взглядывая с недоумением на стоявших в стороне смотрителя, сторожа и свою горничную и полагая, что не последняя ли что надурила.

— У вас, — продолжал старый генерал, — бывает человек, который не должен… никак здесь бывать.

— Какой человек у меня бывает? — продолжала Елена, все еще не совсем хорошо понимая.

— Господин Жуквич у вас бывает!.. — произнес старик более уже строгим голосом.

— Почему же он не должен бывать у меня? — спросила Елена.

— Потому-с… потому, что он поляк!

— А разве полякам запрещено бывать у своих знакомых?

— Запрещено-с!.. И я ему запрещаю… бывать у вас.

— Но вы не можете этого запретить мне! — возразила Елена.

— Могу-с!.. Вы вот ездите с ним по ночам… и прекрасно!.. Поезжайте к нему и сидите там у него.

Говоря это, старик все более и более возвышал свой голос.

Елена, в свою очередь, тоже вся вспыхнула, и глаза ее загорелись неудержимым гневом.

— Как вы смеете на меня так кричать, — я не служанка ваша! — заговорила она. — Хоть бы я точно ездила к Жуквичу, вам никакого дела нет до того, и если вы такой дурак, что не умеете даже обращаться с женщинами, то я сейчас же уволю себя от вас! Дайте мне бумаги! — присовокупила Елена повелительно.

— Как, я дурак? — воскликнул в свою очередь Оглоблин, откинувшись на спинку кресла. — Дайте ей бумаги!.. Как, я дурак? — повторил он, все еще не могши прийти в себя от подобной дерзости.

Феодосий Иваныч, по приказанию начальника, подал Елене бумаги, и та принялась писать прошение об отставке.

— На гербовой бы, собственно, следовало! — заметил ей Феодосий Иваныч.

— Все равно-с! Все равно-с! — закричал на него начальник. — Я дурак, а!.. Я дурак!.. Что я должен с вами сделать?

Елена на это ничего не отвечала и продолжала писать; а кончив прошение, она почти перебросила его к Оглоблину, а потом сама встала и вышла из присутствия.

— Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! — говорил он, разводя руками.

Феодосий Иваныч, с своей стороны, саркастически улыбаясь, взял прошение и, как бы просматривая его, ни слова не говорил.

— Ну, ступайте и вы!.. Вы больше не нужны! — сказал Оглоблин призванным свидетелям.

Те вышли.

— Ведь она сумасшедшая, решительно!.. — повторил еще раз Оглоблин, прямо обращаясь уже к Феодосию Иванычу.

— Я не знаю-с!.. — отвечал тот.

— Ну, вы уж… вы не знаете… вы ничего не знаете! — опять вспылил Оглоблин.

— Да мне почему знать это? — отвечал опять грустно-насмешливым тоном Феодосий Иваныч и тоже ушел.

Читатель, может быть, заметил, что почтенный правитель дел несколько изменил тон обращения с своим начальником, и причина тому заключалась в следующем: будучи лет пять статским советником, Феодосий Иваныч имел самое пламенное и почти единственное в жизни желание быть произведенным в действительные статские советники, и вот в нынешнем году он решился было попросить Оглоблина представить его к этому чину; но вдруг тот руками и ногами против того: «Да не могу!.. Да это поставят мне в пристрастие!», и тому подобные пустые начальнические отговорки, тогда как, в сущности, он никак не мог помириться с мыслию, что он сам «генерал» и подчиненный у него будет «генерал», что его называют «ваше превосходительство» и подчиненному его будут тоже говорить «ваше превосходительство». Феодосий Иваныч, кажется, понял причину отказа и начал мстить своему благодетелю тем, что не стал ему давать советов ни по каким делам.

Елена возвратилась к себе почти обезумевшая от гнева. Она очень хорошо понимала, что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить ее на это место, а теперь прогнать; и ее бесило в этом случае не то, что Николя и отец его способны были делать подобные гадости, но что каким образом они смеют так нагло и бесстыдно поступать в своей общественной деятельности. В прежнем своем удалении от службы Елена еще видела некоторую долю хоть и предрассудочной, но все-таки справедливости: ее тогдашнее положение действительно могло произвесть некоторый соблазн на детей; а теперь она, собственно, выгнана за то, что не оказала благосклонности Николя Оглоблину. Что же это такое?.. Где, в каком варварском и диком государстве может быть допущен подобный произвол? На первых порах Елена думала было жаловаться и объяснить подробно причину, по которой ее лишили места. Но кому?.. И кто поверит ей? Николя же и родитель его очень хорошо могут наклеветать на нее все, что им будет угодно, чрез разных своих лакеев и сторожей… Елена даже заплакала от горя и досады. Как бы ни было, однако она должна была подумать, куда ей приклонить свою голову. На первое время Елена решилась переехать в ту гостиницу, где жил Жуквич, и велела своей прислуге укладываться. Маленький Коля ее, начинавший все говорить, заинтересовался этими сборами и начал приставать к своей няне.

— А то ти это делаесь? — спрашивал он ее, видя, что она кладет одну вещь за другой в сундук.

— Укладываюсь, батюшка! — отвечала ему няня.

— А засем? — спросил ребенок.

— Мы переезжаем, батюшка.

— А куди?

— Не знаю-с, маменька переезжает, — говорила няня.

Коля побежал к матери и взмостился к ней на колени.

— Мы, мама, к папе едем? — говорил он.

Няня и горничная давно натолковали ему, что у него есть папа очень богатый.

— Нет, мой друг, у тебя папы нет! — отвечала ему Елена.

— А где он, мама?

— Умер.

— Его бог взяй, мама?

— Нет, не бог.

— А то же его взяй?

— Никто. Он умер, его и похоронили в землю.

— А засем его похоении в земью?

— Потому, что он разлагаться начал.

Ребенок смотрел на мать; он совершенно не понял последнего ее ответа, а между тем все эти расспросы его, точно острые ножи, резали сердце Елены. Часа через три она совсем выехала из своей казенной квартиры в предполагаемую гостиницу, где взяла нумер в одну комнату, в темном уголке которого она предположила поместить ребенка с няней, а светлую часть комнаты заняла сама. Горничную свою Елена рассчитала и отпустила, так как отчасти подозревала ту в распущенной сплетне про нее; кроме того, ей и дорого было держать для себя особую прислугу (у Елены в это время было всего в кармане только десять рублей серебром). Покуда она таким образом устроивалась, Жуквича не было дома, и Елена велела ему сказать, как он придет, что она переехала в гостиницу совсем на житье. Ему, вероятно, передали это, потому что, возвратясь, наконец, и войдя к ней в нумер, он прямо спросил ее:

— Что ж это такое?.. Опять новое переселение?

— Опять! — отвечала Елена.

— Вы ж были там чем-нибудь недовольны? — проговорил Жуквич.

— Напротив, мной оказались очень недовольны, так что выгнали даже меня из службы!

Тень неудовольствия явно отразилась в глазах Жуквича.

— Но какая ж была причина такому неудовольствию на вас? — спросил он.

— Причина вся в том, что вы бывали у меня, и что я вот иногда уезжала с вами кататься по Москве…

— Да нет же!.. Не может быть!.. Какая ж это причина! — говорил Жуквич, как бы все больше и больше удивляясь.

— Разумеется, это один только предлог, — подхватила Елена: — а настоящая причина вся в том, что этот дуралей Николя вздумал на днях объясниться со мной в любви… Я, конечно, объявила ему, что не могу отвечать на его чувство. Он разгневался на это и, вероятно, упросил родителя, чтобы тот меня выгнал из службы… Скажите, мыслимо ли в какой-нибудь другой стране такое публичное нахальство?

— О, да боже ж ты мой! Здесь много бывает, чего нигде не бывает! — полувоскликнул грустным голосом Жуквич.

— Прекрасно-с; но всякому терпению есть предел, — сказала Елена. — Должно же оно когда-нибудь лопнуть.

— Ну, и лопай ж!.. Что из этого?.. — говорил с досадой Жуквич.

— Как что из этого! — произнесла, вспыхнув даже вся в лице от гнева, Елена. — Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня, по крайней мере, это вовсе не что из этого!.. Чувство мести и ненависти к моей родине до того во мне возросло, что я хочу, во что бы то ни стало, превратить его в дело, — понимаете вы это?

Жуквич на это молчал.

— Поедемте за границу и устроимте там какой хотите заговор; но только я мести и мести жажду!..

— Какой же заговор и с кем? — возразил ей Жуквич.

— А с теми, что неужели вся ваша партия и вся страна ваша намерены спокойно сносить ваше порабощение?

— Пока!.. — отвечал Жуквич, пожимая плечами.

— Но долго ли это пока будет продолжаться?

— Пока ж положение обстоятельств не сложится для нас более благоприятно.

— А теперь так-таки ничего и быть не может?

— Сколько ж мне известно, — ничего! — отвечал, опять пожимая плечами, Жуквич.

— И вы, значит, будете тут жить под присмотром?

— Буду ж жить под присмотром.

— Ну, я больше на вас надеялась, Жуквич! — проговорила Елена.

— Панна Жиглинская! — начал он кротким и убеждающим голосом. — В политической деятельности — вы ж не знаете еще ее — прежде ж всего нужно терпеть и выжидать.

— Но чего ждать — я желала бы знать, потому что вы никогда ничего определительного не говорили мне об этом.

— Вы знайте ж одно, — продолжал Жуквич тем же убеждающим голосом, — что дух Польши не ослаб, что примирения между нами ж и русскими быть не может, а прочее ж все зависит от политического горизонта Европы: покоен он или бурен.

— Покоен он или бурен… Вы все, кажется, прозеваете и пропустите! — произнесла Елена с досадою.

Переезжая в гостиницу, она почти уверена была, что уговорит Жуквича уехать с ней за границу; но теперь она поняла, что он и не думает этого, — значит, надо будет остаться в Москве. А на какие средства жить? С течением времени Елена надеялась приискать себе уроки; но до тех пор чем существовать?.. Елена, как ей ни тяжело это было, видела необходимость прибегнуть к помощи Жуквича.

— В таком случае, — начала она, краснея в лице, — так как я теперь совершенно без всяких средств, то буду просить у вас из тех денег, которые мы собрали во вторую лотерею, дать мне рублей сто, которые я очень скоро возвращу.

— Но те ж деньги в Париже! — возразил ей Жуквич.

— В таком случае не можете ли вы пока дать мне из своих денег, а потом и получите их из банка?

— Хорошо-с! — отвечал Жуквич, и Елена очень хорошо почувствовала, что тон голоса его был при этом не совсем довольный.

— Ну, вы, кажется, устали, да и я тоже устала, — хочу отдохнуть, — проговорила она, протягивая Жуквичу руку.

— Добрый день! — сказал он ей на это и ушел.

Вскоре за тем пришел от него человек и подал Елене пакет, в котором, без всякой записочки, вложена была сторублевая ассигнация.

Елена велела человеку поблагодарить Жуквича, и когда тот ушел, она, бросив деньги с какой-то неудержимой досадой в стол, села сама на диван. Жуквич на этот раз показался ей вовсе не таким человеком, каким она его воображала; а между тем Елена вынуждена была одолжаться им и занимать у него деньги. Эта мысль так заставила ее страдать, как Елена никогда еще во всю жизнь свою не страдала: досада, унижение, которое она обречена была переносить, как фурии, терзали ее; ко всему этому еще Коля раскапризничался и никак не хотел укладываться спать в своем темном уголке, говоря, что ему там холодно и темно. Елена при этом только держала себя за голову: она думала, что с ума сойдет в эти минуты!

Прошло после того с неделю. Однажды вечером Елена, услыхав звонок в ее нумер, думала, что это пришел Жуквич, который бывал у нее каждодневно. Она сама пошла отворить дверь и вдруг, к великому своему удивлению, увидела перед собой Миклакова, в щеголеватом заграничном пиджаке и совершенно поседевшего.

— Что вы, с неба, что ли, свалились? — воскликнула она, очень, впрочем, обрадованная появлением такого гостя.

— Зачем с неба, — на земле еще пока обретаемся! — говорил Миклаков. — Но погодите, однако, постойте: дайте посмотреть на вас: вы, кажется, еще красивее стали!

— Подите вы с красотой моей! — произнесла Елена с досадой. — Садитесь лучше и рассказывайте.

— Но прежде я желал бы знать: как вы очутились в этой клетке? Что князя вы кинули, это я слышал еще в Европе, а потому, приехав сюда, послал только спросить к нему в дом, где вы живете… Мне сказали — в таком-то казенном доме… Я в оный; но мне говорят, что вы оттуда переехали в сию гостиницу, где и нахожу вас, наконец. Вы, говорят, там служили и, по обыкновению вашему, вероятно, рассорились с вашим начальством?

— Да, так, немножко, но главное — надоело! — отвечала Елена, не желая на первых порах быть вполне откровенною с Миклаковым.

— Но скажите на милость, что такое у вас с князем вышло и зачем вы разошлись? — продолжал тот.

— Разошлись потому, что оба поняли, что мы люди совершенно различных убеждений.

— О, черт возьми, различных убеждений! — воскликнул Миклаков. — У вас ребенок есть, вам бы для него надобно было вместе жить!

— Ребенок, по преимуществу, и заставил меня это сделать, чтобы спасти его от влияния отца.

— От влияния отца спасти!.. — повторил с усмешкою Миклаков. — Как хотите, Елена, а у вас, видно, характер все хуже и хуже становится.

— У вас пуще хорош характер!.. — возразила она ему с своей стороны. — Сами вы зачем разошлись с княгиней?

— Ну, мы с ней разошлись на основании весьма уважительной причины.

— А именно?

— А именно потому, что никогда и не сходились с ней.

Елена сомнительно покачала головой.

— Конечно, это очень благородно с вашей стороны, — сказала она: — говорить таким образом о женщине, с которой все кончено; но кто вам поверит?.. Я сама читала письмо Петицкой к князю, где она описывала, как княгиня любит вас, и как вы ее мучите и терзаете, — а разве станет женщина мучиться и терзаться от совершенно постороннего ей человека?

— Я не то, чтоб был посторонний ей человек: она говорила, что любит меня, но что все-таки желает остаться верна своему долгу.

— Какому это долгу?

— Да такому, как и Татьяна пушкинская, что вот-де: другому отдана и буду ввек ему верна!

— Меня, знаете, эта Татьяна всегда в бешенство приводит! — воскликнула Елена. — Если действительно Пушкин встретил в жизни такую женщину, то я голову мою готова прозакладывать, что ее удерживали от падения ее генеральство и ее положение в свете: ах, боже мой, как бы не потерять всех этих сокровищ!

— Может быть! — согласился Миклаков. — Но мою госпожу другое останавливало… — присовокупил он с усмешкой.

— Другое? — спросила Елена.

— Да!.. Она боялась в этом случае бога, греха и наказания за него в будущей жизни.

Лицо Елены сделалось удивленное и насмешливое.

— После этого она просто-напросто дура! — проговорила она.

— Не очень умна! — согласился Миклаков.

— Но я одного тут не понимаю: каким образом вы могли влюбиться в подобную женщину и влюбиться до такой степени, что целые полтора года ездили за ней по Европе.

— Эта самая непорочность больше всего и влекла меня к ней… Очень мне последнее время надоели разные Марии Магдалины [Мария Магдалина – по христианской легенде, последовательница Иисуса Христа, грешница, исцеленная им от тяжелого недуга – «семи бесов».]!.. Но кто, однако, вам сказал, что мы с княгиней больше не встречаемся? — спросил в заключение Миклаков.

— Жуквич! Ему кто-то писал об этом из Парижа! — отвечала Елена.

— А! — произнес Миклаков. — Поэтому он еще здесь?

— Здесь! Он тут через два нумера от меня живет! — отвечала Елена не совсем спокойным голосом.

— Вот где!.. — произнес не без ударения Миклаков. — Так вы, значит, к нему под крылышко переехали?

— Не к нему, но потому, что я только эту гостиницу и знала в Москве; а переехать мне надо было поскорее, — проговорила Елена, еще более смутясь. — Скажите, однако, не знаете ли вы, что он за человек?.. Собственно, я до сих пор еще не могу хорошенько понять его.

Миклаков подумал некоторое время.

— Человек, как вы видите, неглупый… плутоватый, кажется… — проговорил он.

— Но я подозреваю, что он предводитель какой-нибудь большой польской партии! — подхватила Елена.

— Нет, не думаю! — возразил Миклаков.

— Непременно так! — продолжала Елена. — Потому что он тут хлопочет, делает сборы на помощь польским эмигрантам.

— Ну, немного еще, видно, собрал… — заметил с усмешкой Миклаков.

— Это из чего вы заключаете? — спросила Елена.

— Из того, что некоторые из эмигрантов в поденщики идут на самые черные работы.

Елена при этом даже изменилась в лице.

— Я знаю, по крайней мере, что несколько времени тому назад он послал им в Париж значительную сумму! — проговорила она.

— Не слыхал-с этого!.. Знаю только, что господа польские эмигранты составляют до сих пор один из главных элементов парижского пролетариата.

— Странно, — произнесла Елена, видимо, желавшая скрыть обеспокоившую ее мысль.

Миклаков между тем встал с тем, чтобы уйти.

Елена тоже встала.

— Когда же мы опять увидимся? — спросила она.

— Нескоро, я думаю, потому что я завтра уезжаю в Малороссию.

— В Малороссию?.. Это зачем?

— По двум причинам… Во-первых, я за границей климатом избаловался, — мне климата хорошего желается, а здесь холодно; кроме того, на днях княгиня возвращается в Москву к своему супругу.

— Возвращается? — повторила Елена, как бы уколотая чем-то.

— Возвращается-с; и так как я вовсе не желаю, чтобы про меня говорили, что я всюду следую по пятам княгини, то и уезжаю отсюда.

— Просто, я думаю, боитесь за себя, что не утерпите и прибежите поглядеть на свое холодное божество, а потом, чего доброго, опять, пожалуй, начнете поклоняться ему! — заметила Елена.

— Нет-с, нет!.. Другой раз таким дураком больше не буду! — воскликнул Миклаков, отрицательно кивая головой и уходя.

Елена между тем, после его посещения, сделалась еще более расстроенною: у ней теперь, со слов Миклакова о продолжающейся бедности польских эмигрантов, явилось против Жуквича еще новое подозрение, о котором ей страшно даже было подумать.