В водовороте

В самый день переезда Григоровых на дачу их постигнул траур; получена была телеграмма, что скоропостижно скончался Михайло Борисович Бахтулов. Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой тем, что он считает нечестным скакать хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не ехал потому, что на несколько дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.

В Петербурге смерть Михайла Борисовича, не говоря уже о Марье Васильевне, с которой с самой сделался от испуга удар, разумеется, больше всех поразила барона Мингера. Барон мало того, что в Михайле Борисовиче потерял искреннейшим образом расположенного к нему начальника, но, что ужаснее всего для него было, — на место Бахтулова назначен был именно тот свирепый генерал, которого мы видели у Бахтулова и который на первом же приеме своего ведомства объяснил, что он в подчиненных своих желает видеть работников, тружеников, а не друзей. Барон, насчет которого были прямо сказаны эти слова, только слегка побледнел, и затем генерал при каждом докладе его стал придираться ко всевозможным пустым промахам и резко выговаривать за них. Барон молча выслушивал все это и в душе решился сначала уехать в четырехмесячный отпуск, а потом, с наступлением осени, хлопотать о переходе на какое-нибудь другое место. В один день, наконец, он высказал генералу свою просьбу об отпуске.

— Вы едете за границу? — спросил его тот насмешливо.

— Нет-с, в Москву! — отвечал ему барон.

— Отчего же не за границу? — повторил генерал опять насмешливо.

— Я не имею средств на то, — отвечал барон, гордо выпрямляясь перед ним.

— Я могу испросить вам пособие, — произнес генерал уже серьезно.

— Я не болен и не имею права на пособие, — проговорил барон тем же гордым тоном.

Он не хотел от этого дикого сатрапа [Сатрап – в древней Персии наместник провинции; пользовался неограниченной властью.] принимать никакого одолжения.

Генерал затем, весьма равнодушно написав на его докладной записке: «Уволить!», — возвратил ее барону, который, в свою очередь, холодно с ним раскланялся и удалился.

На другой день после этого объяснения, барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить. «Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны сердца моего», — заключал барон свое письмо, на каковое князь в тот же день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в том самом флигеле, где и князь жил. Барон после того не замедлил прибыть в Москву и прямо с железной дороги в извозчичьей карете, битком набитой его чемоданами, проехал в Останкино.

Самого князя не было в это время дома, но камердинер его показал барону приготовленное для него помещение, которым тот остался очень доволен: оно выходило в сад; перед глазами было много зелени, цветов. Часа в два, наконец, явился князь домой; услыхав о приезде гостя, он прямо прошел к нему. Барон перед тем только разложился с своим измявшимся от дороги гардеробом. Войдя к нему, князь не утерпел и ахнул. Он увидел по крайней мере до сорока цветных штанов барона.

— Зачем у вас такая пропасть этой дряни? — воскликнул он.

— Цветных брюк надобно иметь или много, или ни одних, а то они очень приглядываются! — отвечал барон с улыбкою и крепко целуясь с другом своим.

— Княгиню видели? — спросил князь.

— Нет еще! — отвечал барон.

— Ну, так пойдемте к ней.

— Позвольте мне несколько привести себя в порядок, — отвечал барон.

— Будем ждать вас! — сказал князь и ушел к жене.

Ему поскорее хотелось видеть ее, потому что княгиня, как он успел подметить, не совсем большое удовольствие изъявила, услыхав, что барон собрался, наконец, и едет к ним гостить. Князь застал ее в зале играющею на рояле. Звуки сильные, энергические, исполненные глубокой тоски, вылетали из-под ее беленьких пальчиков. Княгиня в последнее время только и развлечение находила себе, что в музыке. Князь некоторое время простоял на балконе, как бы не решаясь и совестясь прервать игру жены. Невольное чувство совести говорило в нем, что эти сильные и гневные звуки были вызваны из кроткой души княгини им и его поведением; наконец, он вошел, княгиня сейчас же перестала играть. Она никогда больше при муже не играла и вообще последнее время держала себя в отношении его в каком-то официально-покорном положении, что князь очень хорошо замечал и в глубине души своей мучился этим.

— Барон приехал! — сказал он как можно более приветливым голосом.

— Слышала это я, — отвечала княгиня холодно.

«Опять этот холод и лед!» — подумал про себя князь. Обедать этот раз он предположил дома и даже весь остальной день мог посвятить своему приехавшему другу, так как Елена уехала до самого вечера в Москву, чтобы заказать себе там летний и более скрывающий ее положение костюм.

Часа в три, наконец, барон явился к княгине в безукоризненно модной жакетке, в щегольской соломенной летней шляпе, с дорогой тросточкой в руке и, по современной моде, в ярко-зеленых перчатках.

— Я привез вам поклон от вашего папа, мама, сестриц, — говорил он, подходя и с чувством пожимая руку княгини. — Все они очень огорчены, что вы пишете им об нездоровье вашем; и вы действительно ужасно как похудели!.. — прибавил он, всматриваясь в лицо княгини.

— Стареюсь, и от скуки, вероятно, — отвечала княгиня.

— А вы в Москве скучаете? — спросил барон.

— Ужасно!.. Препротивный город!.. — почти воскликнула княгиня.

Князь при этом разговоре сидел молча. Он догадывался, что жена всеми этими словами в его огород кидает камушки.

На даче Григоровы обедали ранее обыкновенного и потому вскоре затем пошли и сели за стол.

— Как чувствует себя бедная Марья Васильевна? — спросила княгиня барона.

— Ах, боже мой! Виноват, и забыл совсем! Она прислала вам письмо, — проговорил тот, вынимая из бумажника письмо и подавая его князю, который с недовольным видом начал читать его.

— Марья Васильевна поручила мне умолять князя, чтобы он хоть на несколько дней приехал к ней в Петербург, — объяснил барон княгине.

— Я и сама думаю, что ему надобно съездить, — проговорила та.

— Ты думаешь, а я не думаю! — произнес сердито князь, кидая письмо на стол. — Черт знает, какая-то там полоумная старуха — и поезжай к ней!.. Что я для нее могу сделать? Ничего! — говорил он, явно вспылив.

— Утешил бы ее тем, что она увидит тебя, больше ничего, — подхватила княгиня.

— Если ей так хочется видеть меня, так пусть сама сюда едет, — сказал тем же досадливым голосом князь.

— Как же самой ей ехать! — возразила княгиня.

— Она тронуться с постели теперь не может! — поддержал ее барон.

— Ну, когда не может, так и сиди там себе! — сказал князь резко, и вместе с тем очень ясно было видно, до какой степени он сам хорошо сознавал, что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки не мог этого сделать по известной уже нам причине.

Княгиня на последние слова его ничего не сказала; барон тоже. Он, кажется, начинал немножко догадываться, что между супругами что-то неладное происходит.

После обеда князь пригласил барона перейти опять в их мужской флигель. Барон при этом взглянул мельком на княгиню, сидевшую с опущенными в землю глазами, и покорно последовал за князем.

Княгиня, оставшись одна, опять села за рояль и начала играть; выбранная на этот раз ею пьеса была не такая уже грустная и гневная, а скорее сентиментальная. Видимо, что играющая была в каком-то более мечтающем и что-то вспоминающем настроении.

Князь между тем велел подать во флигель шампанского и льду и заметно хотел побеседовать с приятелем по душе. Приглашая так быстро и радушно барона приехать к ним, князь делал это отчасти и с эгоистическою целью: он был в таком страстном фазисе любви своей, у него так много по этому поводу накопилось мыслей, чувств, что он жаждал и задыхался от желания хоть с кем-нибудь всем этим поделиться. Барон для этого казался ему удобнее всех. Во-первых, он был старый его приятель, во-вторых, заметно любил и уважал его и, наконец, был скромен, как рыба. Князь совершенно был убежден, что барон, чисто по своей чиновничьей привычке, никогда и никому звука не скажет из того, что услышит от него. Когда стакана по два, по три было выпито и барон уже покраснел в лице, а князь еще и больше его, то сей последний, развалясь на диване, начал как бы совершенно равнодушным голосом:

— Я хочу вам, мой милый Эдуард, открыть тайну, в отношении которой прошу прежде всего вашей скромности, а потом, может быть, и некоторого совета по случаю оной.

— За первое ручаюсь, а за второе, не знаю, сумею ли, — отвечал барон.

— Сумеете, потому что в этом случае вам подскажет ваша дружба и беспристрастие ко мне.

— О, если так, то конечно! — подхватил барон.

Сделав такого рода предисловие, князь перешел затем прямо к делу.

— У меня тут в некотором роде роман затеялся! — начал он как-то не вдруг и постукивая нервно ногою.

— Роман? С кем же это? — спросил барон.

— С девушкой одной и очень хорошей!.. — отвечал князь, окончательно краснея в лице.

— С девушкой даже? — повторил барон. — Но как же княгиня на это смотрит? — прибавил он.

— Княгиня пока ничего, — отвечал князь, держа голову потупленною, и хоть не смотрел в это время приятелю в лицо, но очень хорошо чувствовал, что оно имеет не совсем одобрительное выражение для него.

— Вы лучше других знаете, — продолжал князь, как бы желая оправдаться перед бароном, — что женитьба моя была решительно поступок сумасшедшего мальчишки, который не знает, зачем он женится и на ком женится.

Барон молчал.

— К счастию, как и вы, вероятно, согласитесь, — разъяснял князь, — из княгини вышла женщина превосходная; я признаю в ней самые высокие нравственные качества; ее счастие, ее спокойствие, ее здоровье дороже для меня собственного; но в то же время, как жену, как женщину, я не люблю ее больше…

Барон при этом гордо поднял голову и вопросительно взглянул на приятеля.

— Но за что же именно вы разлюбили ее? — спросил он его.

— И сам не знаю! — отвечал князь; о причинах, побудивших его разлюбить жену, он не хотел открывать барону, опасаясь этим скомпрометировать некоторым образом княгиню.

— Ну, так как вы, мой милый Эдуард Федорович, — заключил он, — полагаете: виноват я или нет, разлюбя, совершенно против моей воли, жену мою?

— Конечно, виноваты, потому что зачем вы женились, не узнав хорошенько девушки, — отвечал барон.

— Совершенно согласен, но в таковой мере виновата и княгиня: зачем она шла замуж, не узнав хорошенько человека?

— Но княгиня, однако, не разлюбила вас?

— А я-то чем виноват, что разлюбил ее? — спросил князь.

— Тем, что позволили себе разлюбить ее, — отвечал барон, сделав заметное ударение на слове позволили.

Князь усмехнулся при этом.

— Вы, мой милый Эдуард, — отвечал он, — вероятно не знаете, что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают, что даже уголовные преступления — поймите вы, уголовные! — не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман вам докажет, что человек ничего с собой не поделает.

— Но, однако, почему же вы спрашиваете меня: виноваты ли вы или нет? — возразил ему с усмешкою барон.

Князь подумал некоторое время: он и сам хорошенько не давал себе отчета, зачем он спрашивает о подобных вещах барона.

— Очень просто-с! — начал он, придумав, наконец, объяснение. — В каждом человеке такая пропасть понятий рациональных и предрассудочных, что он иногда и сам не разберет в себе, которое в нем понятие предрассудочное и которое настоящее, и вот ради чего я и желал бы слышать ваше мнение, что так называемая верность брачная — понятие предрассудочное, или настоящее, рациональное?

— По-моему, совершенно рациональное, — подтвердил барон.

— Жду доказательств от вас тому!

— Доказательством тому может служить, — отвечал барон совершенно уверенно, — то, что брак [Брак. – Вопрос об отношении к браку в шестидесятые годы был одним из наиболее острых. Нигилисты (см. выше, прим. к стр. 29) подчас отрицали не только брак, но и семью, что нашло наиболее яркое выражение в революционной прокламации «Молодая Россия», выпущенной в мае 1862 года кружком П.Г.Заичневского (1842—1896).] есть лоно, гнездо, в котором вырастает и воспитывается будущее поколение.

— Но будущее поколение точно так же бы хорошо возрастало и воспитывалось и при контрактных отношениях между супругами без всякой верности!

— Может быть! Но в таком случае отношения между мужем и женою были бы слишком прозаичны.

— Но зато они были бы честней нынешних, и в них не было бы этой всеобщей мерзости деяний человеческих — лжи! Вы вообразите себе какого-нибудь верного, по долгу, супруга, которому вдруг жена его разонравилась, ну, положим, хоть тем, что растолстела очень, и он все-таки идет к ней, целует ее ножку, ручку, а самого его в это время претит, тошнит; согласитесь, что подобное зрелище безнравственно даже!.. И сей верный супруг, по-моему, хуже разных господ камелий, приносящих себя в жертву замоскворецким купчихам; те, по крайней мере, это делают из нужды, для добычи денег, а он зачем же? Затем, что поп ему приказал так!

Барон усмехнулся: подобная картина верного супруга и ему показалась странна и смешна.

— А что за Москвой-рекой в самом деле можно выгодно жениться на какой-нибудь богатой купеческой дочке? — спросил он вдруг.

— Весьма. Хотите, я буду хлопотать для вас об этом?

— Сделайте одолжение! — подхватил барон шутя. — Однако вот что вы мне скажите, — прибавил он уже серьезно, — что же будет, если княгиня, так вполне оставленная вами, сама полюбит кого-нибудь другого?

— Имеет полное нравственное право на то!.. Полнейшее! — воскликнул князь.

— Ну нет, вы шутите! — произнес барон, краснея даже немножко в лице.

— Нисколько! Я даже душевно желаю того по простому чувству справедливости: я полюбил другую женщину, поэтому и княгиня, если пожелает того, может отдать свое сердце другому; желаю только в этом случае, чтобы этот другой был человек порядочный!

Барон при этом опять усмехнулся и покачал только головой.

— Я все-таки не могу верить, чтобы могли между вами существовать такие отношения, — проговорил он.

— Совершенно такие существуют! — отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все говорили о княгине.

— Странно, очень странно, — сказал ему на это барон, в самом деле, как видно, удивленный тем, что слышал.

В это время из сада под окном флигеля раздался голос княгини.

— Эдуард Федорыч! — крикнула она оттуда. — Не хотите ли прогуляться со мной по Останкину?

— Ах, очень рад! — воскликнул тот и, сейчас же встав и схватив свою соломенную шляпу, пошел к княгине.

— И я с вами пойду! — подхватил князь и тоже пошел за бароном.

Княгиня, кажется, не ожидала увидеть мужа.

— А ты разве дома еще? — спросила она его.

— Дома! — отвечал князь.

— Мы в сад не пойдем; там из Москвы наехало купечество, а потому толпа ужасная! — говорила княгиня.

— А барон, напротив, стремится к замоскворецкому купечеству: партию хочет себе составить посреди их! — заметил князь.

— Партию вы хотите между купчих составить? — спросила княгиня барона как бы несколько укоризненным голосом.

— Это ваш супруг мне предлагает, — отвечал тот.

Разговаривая таким образом, они шли по дороге к Марьиной роще, и когда вышли в поле, то княгиня, которая была очень дальнозорка, начала внимательно глядеть на ехавшую им навстречу пролетку с дамой.

— Это, кажется, Елена? — спросила она мужа.

— Да, она, — произнес тот протяжно.

Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О том, что Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один день, князь до сих пор еще не говорил жене.

— Она, вероятно, к нам едет! — прибавила княгиня.

— Не думаю, скорее домой! — возразил князь.

— Стало быть, она здесь живет? — произнесла княгиня, устремляя на мужа внимательный взгляд.

— Здесь! — отвечал он ей почти сердито.

Елена в это время подъехала к ним очень близко. Сначала она, видимо, недоумевала — выйти ли ей из экипажа или нет; наконец, заметно пересилив себя, она сошла и прямо обратилась к княгине.

— Bonjour, princesse! — произнесла она как бы радостным голосом.

— Bonjour! — отвечала княгиня. — А вы в Останкине тоже живете? — присовокупила она после короткого молчания.

— В Останкине! — сказала Елена.

— А давно ли переехали?

— Недели две.

Княгиня сделала при этом знаменательную мину.

Князь же с своей стороны спешил познакомить Елену с бароном.

— Барон Мингер!.. Mademoiselle Жиглинская!.. — отрекомендовал он их друг другу.

Елена довольно равнодушно поклонилась барону, но тот с удовольствием оглядел ее с головы до ног; все пошли потом обратно в Останкино.

— Это именно та особа, о которой я вам говорил, — сказал негромко барону князь.

— А!.. — произнес тот.

У ворот сада дамы стали прощаться; после того разговора, который произошел у них при встрече, они не сказали между собою больше ни полслова.

— Прощайте, княгиня! — произнесла Елена как бы отдыхающим от удушья голосом.

— Прощайте, — сказала и та не без удовольствия.

— Заходите как-нибудь к нам! — сказала Елена князю, садясь на своего извозчика.

— Непременно! — отвечал тот.

Княгиня после того, ссылаясь на нездоровье, ушла к себе в дом, а мужчины прошли в свой флигель и стали играть на бильярде. Разговор об Елене и о княгине между ними не начинался более, как будто бы им обоим совестно было заговорить об этом.