В водовороте

Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой. Требование же князя, чтобы княгиня ехала с ним в экипаже, обрадовало ее до души; она ожидала, что он тут же с ней помирится, и у них начнется прежняя счастливая жизнь. Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она дня три и совсем не видала князя. Надежды ее, значит, в этом отношении рушились совершенно, и ей вообразилось, что он, может быть, считает ее уже недостойною, чтобы помириться с нею, по случаю ее кокетства с бароном. Княгиня готова была плакать от досады, что держала себя подобным образом с этим господином, и решилась оправдаться перед мужем. Для этого она написала и послала князю такого рода письмо:

«Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько не уменьшилась в душе моей с того дня, как я отдала вам мое сердце и руку. Вам, вероятно, не нравилось то, что я была слишком любезна с вашим приятелем бароном, но заверяю вас, что барон никогда мне и нисколько не нравился, а, напротив, теперь даже стал противен, и я очень рада буду, когда он уедет. Кокетничая с ним, я думала этим возвратить вашу любовь ко мне, которая была, есть и будет всегда для меня дороже всего, и если вы дадите мне ее снова, я сочту себя счастливейшим существом в мире. Прошу вас убедительно ответить мне и не мучить меня неизвестностью; всегда верная и любящая вас жена

Е. Григорова».

Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.

Недоумевая, как и что предпринять, он решился подождать Миклакова, который вечером хотел прийти к нему на дачу и действительно пришел.

— Вот вы с Еленой говорили мне, — начал князь после первых же слов, — чтобы я разные разности внушил княгине; я остерегся это сделать и теперь получил от нее письмо, каковое не угодно ли вам прочесть!

Князь подал Миклакову письмо княгини, которое тот внимательно прочел, и вслед за тем все лицо его приняло какое-то умиленное выражение.

— Какая, однако, отличнейшая женщина княгиня! — воскликнул он.

— Чем же? — спросил князь, хотя и догадался почти, что хочет сказать Миклаков.

— Добрейшая и чистейшая женщина, каких когда-либо я встречал, — продолжал Миклаков. — Вы сколько лет женаты? — прибавил он князю.

— Десять лет! — отвечал тот.

— Шутка!.. И после того, что вы изволили творить против нее, она сохранила такую преданность к вам!.. Не умеете вы, сударь, ценить подобное сокровище, решительно не умеете!..

— Но Елена, я надеюсь, как женщина, никак не хуже княгини, — проговорил князь.

— Елена имеет совсем другие достоинства, — сказал Миклаков.

Друзья после этого замолчали на некоторое время.

— Как я предсказывал, так и вышло! — начал Миклаков, рассмеясь. — Вся эта история с бароном, от которой вы так волновались и бесились, оказалась сущим вздором.

— Если она даже вздор, — подхватил князь, — то все-таки это ставит меня в еще более щекотливое положение… Что я буду теперь отвечать на это письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно — жестоко!

— Зачем писать?.. На словах ей надобно объяснить, — возразил Миклаков.

— А на словах я не могу, потому что, как и испытал это раз, или наговорю ей каких-нибудь резкостей, чего вовсе не желаю, или сам расчувствуюсь очень.

— Так как же тут быть? — воскликнул Миклаков.

— Всего бы было удобнее… — продолжал князь, пожимая плечами, — если бы вы, по доброте вашей ко мне, взяли на себя это поручение.

— Какое поручение? — спросил Миклаков.

— Поручение объясниться с княгиней.

— Это с какой мне стати? — воскликнул Миклаков.

— С такой, что я ваш друг и просил вас о том…

— Но что же именно объяснять я ей буду? — говорил Миклаков, уже смеясь.

— Объяснять… — начал князь с некоторой расстановкой и обдумывая, — чтобы она… разлюбила меня, потому что я не стою того, так как… изменил ей… и полюбил другую женщину!

— Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а только заставишь больше ревновать, то есть больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше всего ей доказать, что он дурак!

— Ну, докажите княгине, что я дурак; можно, полагаю, это?

— Можно! — отвечал совершенно серьезным тоном Миклаков. — Хорошо также ее уверить, что вы и подлец!

— Уверьте ее, что я и подлец! — подхватил князь.

Миклаков после этого помолчал немного, а потом присовокупил:

— Нечестно-то, в самом деле нечестно с ней поступили!

— Может быть, я не спорю против того; но как же, однако: вы беретесь, значит, и скажете ей?

— Да, пожалуй! — отвечал Миклаков.

— А когда именно?

— Когда хотите, мне все равно.

— Сегодня, например!.. Она теперь дома и сидит одна!..

— Нет, сегодня нельзя! — сказал наотрез Миклаков, взглянув при этом мельком на свои худые брюки и сапоги в заплатах.

— Отчего? — спросил князь, вовсе не подозревая, чтобы подобная причина могла останавливать Миклакова.

— Да оттого, — отвечал тот, — что я должен сообразить несколько и обдумать мое посольство!.. Завтра разве?

— Ну, завтра!.. В таком случае я пришлю за вами в Москву экипаж, — сказал князь.

— Присылайте! — согласился Миклаков.

И, придя домой, сей озлобленный человек начал совершать странные над собой вещи: во-первых, еще вечером он сходил в баню, взял там ванну, выбрился, выстригся, потом, на другой день, едва только проснулся, как сейчас же принялся выбирать из своего небогатого запаса белья лучшую голландскую рубашку, затем вытащил давным-давно не надеваемые им лаковые сапоги. Касательно верхнего платья Миклаков затруднялся, что ему надеть: летняя визитка у него была новее черного сюртука, но зато из такого дешевого трико была сшита, что, конечно, каждый лавочник и каждый лакей имел такую; сюртук же хоть и сделан был из очень хорошего сукна, но зато сильно был ветх деньми. Миклаков все-таки решился лучше надеть сюртук, предварительно вычистив его самым старательным образом; когда, наконец, за ним приехал экипаж князя, то он, сев в него, несколько развалился и положил даже ногу на ногу: красивая открытая коляска, как известно, самого отъявленного философа может за: ставить позировать!.. Бойкие кони понесли. Миклакова в Останкино. Он всю дорогу думал о княгине и о предстоящем свидании с нею. Она еще и прежде того немного нравилась ему и казалась такой милой и такой чистенькой. В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню [Вместо слов «Она еще и прежде того немного нравилась ему и казалась такой милой и такой чистенькой. В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню» было: «Она еще и прежде сего ему нравилась и казалась такой милой и такой чистенькой; прочитанное же им письмо ее к мужу окончательно утвердило его в этой мысли, и княгиня стала представляться Миклакову как бы совершенною противоположностью ему самому: она была так добра, а он зол; она так опрятна, а он вечно грязен; она блондинка, а он брюнет, – словом, она ангел, а он черт».]. Приехав в Останкино и войдя в переднюю флигеля, занимаемого княгинею, Миклаков велел доложить о себе, и, когда лакей ушел исполнить его приказание, он заметно оставался в некотором волнении. Княгиню тоже удивило это посещение.

— Проси! — сказала она как-то беспокойно лакею.

Миклаков вошел.

Княгиня подала ему свою беленькую ручку.

— Вы, вероятно, у мужа были? — спросила она его.

— Нет, я не был у него сегодня, — отвечал Миклаков уже несколько и мрачно.

— А я полагала, что вы не застали его дома, — продолжала княгиня, все еще думавшая, что Миклаков приехал к князю.

— Я даже не заходил к нему, — отвечал тот.

Княгиня дальше не знала, что и говорить с Миклаковым, и только попросила его садиться и сама села.

Миклаков некоторое время вертел шляпою.

— Я, собственно, явился к вам… — начал он, немного запинаясь, — не от себя, а по поручению князя.

— От мужа? — спросила княгиня с испугом и вся краснея в лице.

— От него-с! — отвечал Миклаков. — Мы с князем весьма еще недолгое время знакомы, но некоторое сходство в понятиях и убеждениях сблизило нас, и так как мы оба твердо уверены, что большая часть пакостей и гадостей в жизни человеческой происходит оттого, что люди любят многое делать потихоньку и о многом хранят глубочайшую тайну, в силу этого мы после нескольких же свиданий и не стали иметь никаких друг от друга тайн.

Княгиня начала почти догадываться, что хочет этим сказать Миклаков, и это еще больше сконфузило ее. «Неужели же князь этому полузнакомому человеку рассказал что-нибудь?» — подумала она не без удивления.

— А в силу сего последнего обстоятельства, — продолжал Миклаков, — я и сделался невидимым участником ваших бесед семейных и пререканий.

Удивлению княгини пределов не стало.

— Признаюсь, я вовсе не желала бы, чтобы кто-нибудь был участником в наших семейных отношениях, — проговорила она.

Миклаков пожал на это плечами.

— Тут вам нечего ни желать, ни опасаться, потому что из всего этого, если не выйдет для вас некоторой пользы, то во всяком случае не будет никакого вреда: мне вчерашний день князь прочел ваше письмо к нему, которым вы просите его возвратить вам любовь его.

Княгиня окончательно запылала от стыда и смущения.

— И князь поручил мне сказать вам, — говорил Миклаков с какой-то даже жестокостью, — что как он ни дорожит вашим спокойствием, счастием, но возвратиться к прежнему чувству к вам он не может, потому что питает пылкую и нежную страсть к другой женщине!

Княгиня при этих словах из пылающей сделалась бледною.

— С недобрыми же и нехорошими вестями пришли вы ко мне! — проговорила она.

— Что делать! — произнес в свою очередь невеселым голосом Миклаков. — Но мне хотелось бы, — прибавил он с некоторою улыбкою, — не только что вестником вашим быть, но и врачом вашим душевным: помочь и пособить вам сколько-нибудь.

— Нет, мне никто и ничем не может пособить! — произнесла княгиня, и слезы полились по ее нежным щечкам.

— Будто?.. Будто печаль ваша уж так велика? — спросил с участием Миклаков.

— Очень велика! — отвечала ему княгиня.

— Гм!.. — произнес Миклаков и после того, помолчав некоторое время и как бы собравшись с мыслями, начал. — Вот видите-с, на свете очень много бывает несчастных любвей для мужчин и для женщин; но, благодаря бога, люди от этого не умирают и много-много разве, что с ума от того на время спятят.

— А это бывает же? — спросила княгиня.

— Бывает-с это! — отвечал ей Миклаков торопливо. — И, по-моему, лучшее от того лекарство — самолюбие; всякий должен при этом вспомнить, что неужели он все свое человеческое достоинство поставит в зависимость от капризной воли какого-нибудь господина или госпожи. Нас разлюбили, ну и прекрасно: и мы разлюбим!

— Хорошо, разлюбим; а как не разлюбляется? — возразила княгиня.

— Что за вздор: не разлюбляется! — воскликнул Миклаков. — Для этого, мне кажется, стоит только повнимательнее и построже вглядеться в тот предмет, который нас пленяет — и кончено!.. Что вам, например, по преимуществу нравится в князе?

Княгиня некоторое время затруднялась отвечать на такой вопрос.

— Ум, конечно? — подхватил Миклаков.

— Разумеется, ум, потому что мужчина прежде всего должен быть умен, — проговорила княгиня.

— Совершенно верно-с… Жаль только, что женщины иногда совсем не то принимают за ум, что следует!.. В чем именно, по-вашему, ум князя проявляется?

— Как вам сказать, в чем… Каждое слово его показывает, что он человек умный.

— Гм… слово! — повторил Миклаков. — Слова бывают разные: свои и чужие, свое слово умное придумать и сказать очень трудно, а чужое повторить — чрезвычайно легко.

— Так неужели вы думаете, что князь все говорит чужие слова? — спросила княгиня с некоторым оттенком неудовольствия.

— Я тут ничего не говорю о князе и объясняю только различие между своими словами и чужими, — отвечал Миклаков, а сам с собой в это время думал: «Женщине если только намекнуть, что какой-нибудь мужчина не умен, так она через неделю убедит себя, что он дурак набитейший». — Ну, а как вы думаете насчет честности князя? — продолжал он допрашивать княгиню.

Та даже вспыхнула от удивления и неудовольствия.

— Господи, вы уж его и бесчестным человеком начинаете считать!.. Худого же князь адвоката за себя выбрал, — проговорила она.

— Я опять-таки повторяю вам, — возразил Миклаков, — что я желаю только знать ваше мнение, а своего никакого вам не говорю.

— Какое же тут другое мое мнение будет; я, без сомнения, признаю князя за самого честного человека!

— То есть почему это так? Может быть, потому, что, имея семьдесят тысяч годового дохода, он аккуратно платит долги по лавочкам и по булочным?

Княгиня опять вспыхнула.

— Нет, не потому, — сказала она явно сердитым голосом, — а вот, например, другой бы муж всю жизнь меня стал обманывать, а он этого, по своей честности, не в состоянии был сделать: говорит мне прямо и искренно!

— Что ж прямо и искренно говорить!.. — возразил Миклаков. — Это, конечно, можно делать из честности, а, пожалуй, ведь и из полного неуважения к личности другого… И я так понимаю-с, — продолжал он, расходившись, — что князь очень милый, конечно, человек, но барчонок, который свой каприз ставит выше счастия всей жизни другого: сначала полюбил одну женщину — бросил; потом полюбил другую — и ту, может быть, бросит.

— И все мужчины, я думаю, такие! — сказала княгиня.

— Нет, не все мужчины такие, — произнес Миклаков.

— Кто же? Вас, что ли, прикажете считать приятным исключением? — спросила его колко княгиня.

— Да хоть бы меня, пожалуй! — отвечал ей нахально Миклаков.

Княгиня пожала плечами.

— Скромно сказано! — проговорила она опять с насмешкой.

Ее не на шутку начинали сердить эти злые отзывы Миклакова о князе. Положим, она сама очень хорошо знала и понимала, что князь дурно и, может быть, даже нечестно поступает против нее, но никак не желала, чтобы об этом говорили посторонние.

Миклаков с своей стороны видел, что он мало подействовал на княгиню своими убеждениями, и рассчитал, что на нее временем лучше будет повлиять.

— А что, скажите, чем вы занимаетесь?.. На что тратите вы ваш досуг? — спросил он ее.

— Да ничем особенно не занимаюсь, — отвечала княгиня.

— Читаете что-нибудь?.. Музыкой много занимаетесь? — продолжал Миклаков спрашивать.

— Прежде много занималась, а теперь и та наскучила.

— Значит, только и делаете, что оплакиваете утраченную любовь вашего недостойного супруга?

— И того нет: для меня решительно все равно, утратила я его любовь или нет, — произнесла княгиня, сильно досадуя в душе на князя, что он подводит ее под подобные насмешки.

— Но надобно же, однако, на что-нибудь приятное и занятное направить вам ваше воображение, — говорил Миклаков.

— Я направлю его к богу и буду просить у него смерти, — отвечала княгиня.

— Э, пустяки — смерти просить!.. А в карты, скажите, вы любите играть? — спросил ее Миклаков.

— Люблю! — сказала протяжно княгиня.

— Ну, хотите, я буду ходить к вам в карты играть, серьезно, по большой?.. Буду вас обыгрывать, — благо у вас денег много.

Княгиня усмехнулась. Она это предложение Миклакова приняла сначала за шутку.

— Прикажете или нет? — настаивал тот.

— Пожалуй, ходите, — отвечала, наконец, княгиня.

Ей самой немножко улыбнулась мысль о подобном времяпрепровождении.

— Так, так, значит, на том и покончим! — произнес он, уже вставая и протягивая княгине на прощанье руку.

Та ему ничего не отвечала и только подала ему тоже свою руку.

Миклаков ушел.

Княгиню страшным образом удивило и оскорбило такое посольство от князя. «Разве сам он не мог побеспокоиться и написать ей ответ?.. Наконец, просто сказать ей на словах?.. Зачем же было унижать ее еще в глазах постороннего человека?» — думала княгиня и при этом проклинала себя, зачем она написала это глупое письмо князю, зная по опыту, как он и прежде отвечал на все ее нежные заявления. С настоящей минуты она начала серьезно подумывать, что, в самом деле, не лучше ли ей будет и не легче ли жить на свете, если она разойдется с князем и уедет навсегда в Петербург к своим родным.

Сам же князь в продолжение всего времени, пока Миклаков сидел у княгини, стоял у окна в своем кабинете и с жадным вниманием ожидал, когда тот выйдет от нее. Наконец, Миклаков показался.

— Идите сюда скорей! — не утерпел и крикнул ему князь.

Миклаков подошел было к нему к окну.

— Идите же в комнату! — крикнул ему еще раз князь.

Миклаков усмехнулся, мотнул головой и вошел в комнаты.

— Ну что, говорили? — спросил его стремительно князь.

— Говорил! — отвечал протяжно Миклаков.

— Что же вы именно говорили?

— Говорил, во-первых, что вы человек весьма недалекий, — произнес Миклаков и приостановился на некоторое время, как бы желая наблюсти, какое это впечатление произведет на князя.

Того, при всем его желании скрыть это, заметно передернуло.

— Ну-с, далее! — сказал он.

— Далее я ей объяснил, что вы человек пустой и не совсем даже честный, в отношении ее, по крайней мере!

— Благодарю, что не во всех уж отношениях! — сказал князь, притворно усмехаясь.

— Не во всех-с, не во всех! — подхватил Миклаков.

— Что же она на все это?

— Она пока еще не соглашается с таким моим мнением, но, во всяком случае, решилась понемногу начать развлекать себя, и я в этом случае предложил ей свое товарищество и партнерство.

— Предложили? Вот за это спасибо! — воскликнул князь.

— Предложил; только наперед вам говорю: прошу меня не ревновать, а то я в этих случаях труслив, как заяц: сейчас наутек уйду!

— Ни взглядом, ни словом не обнаружу сего грубого чувства пред вами, — отвечал с оттенком веселости князь. — Но она все-таки не очень огорчилась? — прибавил он озабоченным голосом.

— Нет, по-видимому, не очень.

— Это и отлично! — произнес князь с видимым удовольствием.

— Мне, однако, пора домой! — сказал Миклаков.

— Не смею останавливать!.. Экипаж готов! — сказал князь, с чувством и с благодарностью пожимая руку приятеля.

Миклаков опять сел в тот же фаэтон и поехал: он и на этот раз думал о княгине. В его зачерствелом и наболевшем сердце как будто бы снова заискрилось какое-то чувство и зашевелились надежды и мечты!