В водовороте

На другой день в кабинете князя сидело целое общество: он сам, княгиня и доктор Елпидифор Мартыныч Иллионский, в поношенном вицмундирном фраке, с тусклою, порыжелою и измятою шляпой в руках и с низко-низко спущенным владимирским крестом на шее. Елпидифор Мартыныч принадлежал еще к той допотопной школе врачей, которые кресты, чины и ленты предпочитают даже деньгам и практику в доме какого-нибудь высшего служебного лица или даже отставного именитого вельможи считают для себя превыше всего. У Григоровых Елпидифор Мартыныч лечил еще с деда их; нынешний же князь хоть и считал почтенного доктора почти за идиота, но терпел его единственно потому, что вовсе еще пока не заботился о том, у кого лечиться. Княгиня же ценила в Елпидифоре Мартыныче его привязанность к их семейству. Происходя из духовного звания и имея смолоду сильный бас, Елпидифор Мартыныч как-то необыкновенно громко и сильно откашливался и даже почему-то ужасно любил это делать.

— К-х-ха! — произнес он на всю комнату, беря князя за руку, чтобы пощупать у него пульс. — К-х-ха! — повторил он еще раз и до такой степени громко, что входившая было в кабинет собака князя, услыхав это, повернулась и ушла опять в задние комнаты, чтобы только не слышать подобных страшных вещей. — К-х-ха! — откашлянулся доктор в третий раз. — Ничего, так себе, маленькая лихорадочка, — говорил он басом и нахмуривая свои глупые, густые брови.

— Конечно, ничего, стоило посылать! — произнес князь досадливым голосом, между тем лицо у него было какое-то искаженное и измученное. Руку свою он почти насильно после того вырвал из руки Елпидифора Мартыныча.

— Все лучше посоветоваться! — отвечала кротко княгиня: вечером она видела, что муж откуда-то приехал очень мрачный, затворился в своем кабинете и притворился, что читает; но потом, ночью, она очень хорошо слышала, что князь не заснул ни на минуту и даже стонал несколько раз, как бы от чего-то душившего его. Испугавшись всего этого, она поутру, не сказав даже о том князю, послала за Елпидифором Мартынычем, который и прибыл сейчас же и вместе с княгиней вошел в кабинет к князю. Тот, увидев его и поняв в чем дело, в первую минуту взбесился было; однако удержался и принял только очень сердитый вид.

— Ничего-с! — повторил еще раз Елпидифор Мартыныч, усаживаясь в кресло и приготовляясь, как видно, побеседовать. — К-х-ха! — откашлянулся он затем с каким-то особенным наслаждением и отнесся уже с разговорами к княгине. — Был я, сударыня, ваше сиятельство, у графа Виктора Сергеевича на обеде; кушали у него: владыко с викарием, генерал-губернатор со свитой, разные господа сенаторы…

— Что же это, он награду свою праздновал? — спросила княгиня.

— Непременно так-с, непременно! — подтвердил Елпидифор Мартыныч. — Очень старик доволен; с коронации […с коронации. – Речь идет о коронации императора Александра II в 1856 году.] еще он желая сей первенствующей ленты Российской империи и вдруг получил ее. Приятно каждому, — согласитесь!

— Да! — поспешила согласиться княгиня: она больше всего в эти минуты желала, чтобы как-нибудь прекратить подобный разговор, от которого, она очень хорошо видела и понимала, до какой степени князь внутри себя рвет и мечет; но Елпидифор Мартыныч не унимался.

— Я, когда награжден был сим крестом, — продолжал он, указывая с гордостью на своего Владимира: — приезжаю тогда благодарить генерал-губернатора, всплакал от полноты чувств, — ей-богу!

Князь уже более не вытерпел.

— Не о чем, видно, вам плакать-то о более порядочном! — произнес он.

— О более порядочном — а?.. Вольнодумец какой он!.. Вольнодумец он у вас, княгиня, а?.. — обратился Елпидифор Мартыныч к княгине.

— Ужасный! — отвечала та.

— А вы за ушко его за это, за ушко!.. И в бога ведь, чай, не верует?.. — шутил Елпидифор Мартыныч.

— Не знаю! — сказала княгиня с улыбкою.

— Вам, как медику, совестно, я думаю, об этом и спрашивать и беспокоиться, — проговорил насмешливо князь.

— А вот что медики-с, скажу я вам на это!.. — возразил Елпидифор Мартыныч. — У меня тоже вот в молодости-то бродили в голове разные фанаберии, а тут как в первую холеру в 30-м году сунули меня в госпиталь, смотришь, сегодня умерло двести человек, завтра триста, так уверуешь тут, будешь верить!

— Смерть, и особенно близких нам людей, лучше всего нас может научить этому, — подтвердила и княгиня.

— Да как же, помилуйте! — воскликнул Елпидифор Мартыныч. — Из земли взят, говорят, землей и будешь. А душа-то куда девается? Ее-то надобно девать куда-нибудь.

Князь на это только злобно усмехнулся.

— Нынче, сударыня, все отвергают, все! — продолжал Елпидифор Мартыныч, по-прежнему обращаясь к княгине. — Нынче вон, говорят, между молодыми людьми какие-то нигилисты [Нигилисты (от латин. nihil – ничто) – представители разночинной интеллигенции шестидесятых годов XIX века, отрицавшие принципы и традиции дворянской культуры.] есть, и у нас в медицине все нигилисты, все отвергли; один только, изволите видеть, лапис [Лапис (ляпис) – прижигающее средство в медицине (от латин. lapis – камень).] и опиум признали! Все в природе сотворено не на потребу человека, а ко вреду ему, и один только лапис и опиум исцеляют и врачуют его от всех болезней!

— Не от всех болезней, — возразил на это сердито князь, — a genius morborum [дух недугов (лат.).] нашего времени таков, что эти средства, по преимуществу, помогают.

— Какой это genius morborum такой, желал бы я знать?.. Какой это он?.. — вспылил уже Елпидифор Мартыныч. — Господи помилуй! — продолжал он, разводя руками. — Всегда были лихорадки, чахотки, параличи, — всегда они и будут!.. — Новое нам надобно было что-нибудь выдумать — вот что-с! Приедет нынче доктор к больному и расписывает ему: «У вас то-то и то-то; организм у вас такой-то, темперамент такой-то!» Батюшки мои! Целую лекцию прочтет ему из медицины, а тот и думает: «Ай, какой мудрец-всезнайка!» А я, извините меня, за грех всегда считал это делать. Я никогда не скажу больному, что у него; должен это знать я, а не он: он в этом случае человек темный, его только можно напугать тем. Родных, конечно, предуведомлю, когда кто труден, чтобы успели распорядиться о духовной и причастить заблаговременно!.. К-х-ха!.. — откашлянулся старик в заключение, но вместе с тем раздался и звонок снизу от швейцара.

Князь и княгиня переглянулись между собой.

— Кто может быть так рано? — проговорила последняя.

Князь тоже недоумевал.

— Дама какая-то идет! — сказал Елпидифор Мартыныч, обертываясь и оглядываясь в залу.

— Это, вероятно, Елена! — произнесла княгиня более уже тихим голосом.

У князя все мускулы в лице передернуло.

В кабинет вошла действительно Елена. Внутри себя она, должно быть, была страшно взволнована; но, по наружности, старалась сохранить смелый и спокойный вид.

— Bonjour, princesse! [Добрый день, княгиня! (франц.).] — отнеслась она как-то особенно смело к княгине.

— Здравствуйте, — отвечала та ей негромко.

— Я пришла, князь, проведать, приехали ли вы из Петербурга, — обратилась она каким-то неестественным голосом к князю.

Тот при этом сильно сконфузился.

— Да, я вчера приехал, — отвечал он, понимая так, что Елена не хочет говорить при княгине о том, что он заезжал к ней вчера.

Они часто о многих вещах, вовсе не условливаясь предварительно, не говорили при княгине.

Доктору Елена вежливо поклонилась. Елпидифор Мартыныч, в свою очередь, перед ней встал и, как только умел, модно раскланялся и вслед за тем уже не спускал с нее своих старческих очей.

Елена благодаря тому, что с детства ей дано было чисто светское образование, а еще более того благодаря своей прирожденной польской ловкости была очень грациозное и изящное создание, а одушевлявшая ее в это время решительность еще более делала ее интересной; она села на стул невдалеке от князя.

— Maman просит вас сегодня заехать к ней, она очень желает вас видеть, — проговорила Елена.

— А сами вы будете дома? — спросил ее протяжно князь.

— Непременно! — подхватила Елена стремительно.

Она и прежде, когда приглашала князя, то всегда на первых же порах упоминала имя «maman», но саму maman они покуда еще княгине не показывали, и князь только говорил ей, что это очень добрая, но больная и никуда не выезжающая старушка.

Елпидифор Мартыныч, все еще продолжавший смотреть на Елену, не утерпел наконец и отнесся к ней.

— К-х-ха! — начал он прежде всего с кашля. — Позвольте мне спросить: не имел ли я удовольствия встречать вас в доме графини Анны Юрьевны?

— Очень может быть, — отвечала Елена, — но только не в доме у ней, а в передней: я приходила к ней просить место учительницы.

Елпидифор Мартыныч склонил при этом свою голову.

— И получили вы сие место?

— Получила, вот по милости князя! — сказала Елена.

Елпидифор Мартыныч еще ниже склонил свою голову.

— Значит, мы в некотором роде товарищи с вами по службе. Я тоже служу у Анны Юрьевны по попечительству и смею рекомендовать себя: действительный статский советник Елпидифор Мартыныч Иллионский!

Елена молчала на это.

— А ваша фамилия? — продолжал старикашка.

— Жиглинская! — сказала Елена.

Елпидифор Мартыныч растопырил руки.

— Елизаветы Петровны дочь? — воскликнул он.

— Да! — отвечала Елена.

— Я вот еще какую вас видел, вот какохонькую! — говорил Елпидифор Мартыныч, показывая рукою от полу на аршин и все ниже и ниже затем опуская руку. — Что же ваша матушка поделывает и как поживает?

— Ничего, хорошо! — отвечала ему сухо и почти с неудовольствием Елена, потому что Елпидифор Мартыныч, говоря последние слова, явно уже обратил на нее какие-то масленые глаза: он был ужасный волокита и особенно за небогатенькими девушками.

— Ну, однако, мне пора! — сказала Елена, вставая.

Ее, по преимуществу, конфузило то, что княгиня во все это время не проговорила с ней ни слова.

— А вы в какие страны, осмелюсь вас спросить? — обратился опять к ней Елпидифор Мартыныч, тоже поднимаясь с своего места.

— На Покровку! — отвечала ему Елена и отвернулась от него.

— Так не угодно ли, я довезу вас на своих конях? Я в эти именно страны и еду, — говорил Елпидифор Мартыныч, явно уже любезничая с ней.

Елена несколько мгновений заметно недоумевала и в это время успела бросить короткий, но вопрошающий взгляд на князя.

— Он вас довезет отлично! — проговорил тот, как бы в ответ на этот взгляд.

— Ну, хорошо! — сказала Елена. — Adieu, princesse, — прибавила она опять как-то официально княгине.

— Прощайте! — отвечала та, стараясь, по обыкновению, придать как можно более простоты и естественности своему голосу.

— Ну так, значит, до свидания, до вечера, — говорила Елена, подавая бойко руку князю.

— До вечера! — повторил тот, видимо, делая над собой страшное усилие, чтобы не смотреть на Елену тоже неравнодушным оком. — А я книг много для вас накупил: прикажете их ужо привезти к вам? — присовокупил он.

— Пожалуйста! — отвечала Елена и пошла.

Елпидифор Мартыныч поспешил последовать за ней.

Княгиня вышла их обоих немного проводить.

— Барышня-то эта отличная, бесподобная! — шепнул ей Елпидифор Мартыныч, указывая глазами на уходящую Елену и принимая от княгини деньги за визит.

— Да! — протяжно ответила она и снова возвратилась в кабинет к мужу.

Князь сидел на креслах, закинув голову назад. Лицо его имело какое-то мечтательное выражение; лицо же княгини, напротив, и на этот раз опять осенилось облаком тайного неудовольствия. Муж и жена, оставшись с глазу на глаз, чувствовали необходимость начать между собой какой-нибудь разговор, но о чем именно — не знали. Князь, впрочем, заговорил первый.

— Этот Елпидифор такой дурак невыносимый… — произнес он недовольным голосом.

— Да, не умен… — согласилась и княгиня.

— Его непременно надобно прогнать и не пускать к себе, а то он одними своими рассуждениями может уморить человека.

— Пожалуй, как хочешь! — отвечала княгиня.

Она, надо думать, рассердилась в этот раз на Елпидифора Мартыныча главным образом за то, что он очень уж лестно отозвался об Елене.

После обеда князь с заметным нетерпением дожидался вечера и в шесть часов велел себе закладывать карету. Княгиня в это время сидела на своей половине. Уезжая, князь не зашел даже к ней проститься. Княгиня тоже не вышла, по обыкновению, проводить его. Князь повез с собою целую кипу книг и карете, разумеется, велел ехать на Маросейку. Здесь квартира госпожи Жиглинской представляла совсем другой вид, чем вчера: она была вся натоплена и подметена. Сама госпожа Жиглинская, разодетая в черное шелковое платье и в модный, с пунцовыми лентами чепец, сидела на обычном своем месте с вязаньем в руках и надменно надсматривала за Марфушей, приготовлявшей на столе чайный прибор. Елена, тоже в черном шелковом платье, ловко обхватывающем ее стройный стан, и очень красиво причесанная, сидела по-прежнему на диване. Она не то что была печальна, но как-то взволнована и вся как бы превратилась в слух и внимание к скрипу и стуку проезжавших мимо экипажей. Наконец шум послышался в самых сенях их квартиры.

Елена привстала.

— Марфуша, поди, отвори! — воскликнула она.

Марфуша побежала и отворила. Вошел князь, державший в обеих руках книги.

— Вот я вам все их привез, — говорил он, входя в гостиную к Елене.

— Ах, благодарю, тысячу раз благодарю! — говорила та как бы в самом деле радостным голосом и подсобляя князю уложить книги на одном из столиков. Освободившись окончательно от своей ноши, князь наконец уселся и принялся сквозь очки глядеть на Елену, которая села напротив него.

— Нам, я думаю, лучше всего начать с теории Дарвина [Теории Дарвина. – Речь идет о работе Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора» (1859).], — произнес он.

— Это с его учения о происхождении видов? Я немножко знаю эту теорию, — отвечала Елена.

— Да, но ее надобно серьезно изучить, — возразил князь.

— Разумеется! — подхватила Елена.

— Книжка эта довольно толстая… — продолжал князь и, не откладывая времени, встал и взял со стола одну из книг. — Я думаю, мы можем и начать! — повторил он.

— Хорошо! — отвечала Елена.

Князь открыл книгу и хотел было приняться читать, но потом вдруг почему-то приостановился.

— Ваша maman? — спросил он какой-то скороговоркой Елену.

— Благодарю! Она у себя в комнате, — отвечала та.

— Там? — спросил князь, указывая глазами на дверь.

— Там!

— Здравствуйте Елизавета Петровна! — воскликнул князь.

— Здравствуйте! — отвечала госпожа Жиглинская, не поднимаясь с своего места: она ожидала, что князь непременно к ней войдет, но он не входил. — Благодарю за салоп! — прибавила госпожа Жиглинская.

— О, что… Очень рад, — отвечал князь, немного сконфузясь.

Елена тоже при этом вся вспыхнула.

Князь затем замолчал и больше не стал говорить с Жиглинской-старухой: он находил, что совершенно достаточно с ней побеседовал. Насколько князю нравилась Елена, настолько противна была ему мать; своей массивной фигурой и нахальным видом госпожа Жиглинская внушала ему какое-то физиологическое отвращение к себе. Елена, с инстинктом и проницательностью умной девушки, чувствовала это и старалась мать свою не сводить с князем и не беспокоить его, так сказать, ею. Сама же госпожа Жиглинская, тоже замечавшая, что князь не совсем охотно с ней встречается и разговаривает, объясняла это совершенно иначе: она полагала, что князь, приволакиваясь за дочкой, просто ее притрухивает. «Ах, какой он глупенький, глупенький!» — рассуждала она сама с собой по этому поводу.

Князь принялся, наконец, читать. Елена стала слушать его внимательно. Она все почти понимала и только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей. Тот принимался, но по большей части путался, начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился: не оставалось никакого сомнения, что он сам хорошенько не понимал того, что говорил.

— Черт знает как досадно не знать хорошенько естественных наук! — воскликнул он как бы больше сам с собой.

— Да, немного мы знаем, очень немного!.. — произнесла протяжно Елена. — Но вы, кажется, очень устали? — прибавила она, взглянув с участием на князя, у которого действительно от двухчасового чтения и от умственного при этом напряжения пот градом выступал на лбу.

— Есть отчасти… — отвечал ей тот с улыбкою.

— Ну, так бросимте; будет на сегодня! — разрешила ему Елена.

— Будет, так будет! — согласился с удовольствием князь.

Ему самому давно, кажется, гораздо более хотелось смотреть на Елену, чем в книгу.

— Знаете что? — начала она потом, прищуривая немного свои черные глаза, и с этим выражением лица была очень хороша собою. — Я непременно хочу у вас спросить об одной вещи: что, княгиня сердится на меня, что ли, за что-нибудь?

— Княгиня? — переспросил князь несколько с притворным удивлением.

— Да. Она давеча не сказала со мной двух слов, — отвечала Елена.

— Но вы так мало были у нас, что она, я думаю, просто не успела этого сделать, — возразил князь.

Елена сомнительно покачала головой.

— Вряд ли это так, — сказала она, — потому что, кроме молчания, княгиня имела такой сердитый и недовольный вид.

— Ей, может быть, нездоровилось! — объяснил князь.

— Но доктор, однако, был у вас, а не у княгини, — возразила Елена.

— А черт его знает, у кого он был! — сказал с сердцем князь, и вообще, как видно было, весь этот разговор начинал ему становиться скучным и неприятным.

— Но дело не в том-с. Перехожу теперь к главному, — продолжала Елена, — мы обыкновенно наши письма, наши разговоры чаще всего начинаем с того, что нас радует или сердит, — словом, с того, что в нас в известный момент сильней другого живет, — согласны вы с этим?

— Согласен, — отвечал князь.

— Ну-с, а почему же вы последнее ваше письмо, — письмо, как видно, очень искреннее, — прямо начинаете с того, что стали мне описывать, до какой степени вас возмущает и вам ненавистен чиновничий Петербург?.. Вы как будто бы тут в чем-то спешите оправдаться передо мной.

— Я?.. Перед вами?.. — спросил князь с искренним удивлением.

— Да… Значит, этот мир еще волнует и беспокоит вас.

— Господи помилуй! — воскликнул князь. — Меня можно укорить в тысяче мелочностей, но никак уж не в этом. Этот мир никогда меня ничем не волновал и не привлекал.

— Напрасно, совершенно напрасно так думаете! — подхватила Елена. — И в этом случае вы, по-моему, мало себя знаете.

Князь уставил на Елену удивленный и вопросительный взгляд.

— Поверьте вы мне-с, — продолжала она милым, но в то же время несколько наставническим тоном, — я знаю по собственному опыту, что единственное счастье человека на земле — это труд и трудиться; а вы, князь, извините меня, ничего не делаете…

При этом замечании князь вспыхнул.

— Как тут быть! — произнес он, нахмуривая брови. — Найти себе занятие и специальность какую-нибудь вовсе дело не легкое… Это выпадает только на долю счастливцев.

— Вам нечего и выдумывать себе никакой особенной специальности, а берите такую, какая она есть в обществе. Вы человек умный, способный: поезжайте в Петербург, в который вы и без того беспрестанно ездите, и поступайте там на службу.

Когда Елена говорила последние слова, то в ее глазах, в складе губ и даже в раздувшихся красивых ноздрях промелькнула какая-то злая ирония. Князь это подметил и был крайне этим поражен: он никак не ожидал услышать от Елены подобного совета.

— Нет-с, я служить не могу! — произнес он глубоко оскорбленным голосом.

— Вы не попробовали этого, уверяю вас, а испытайте, может быть, и понравится, тем более, что княгине давно хочется переехать в Петербург: она там родилась, там все ее родные: Москву она почти ненавидит.

— Княгиня может ненавидеть Москву, но я все-таки не поеду отсюда по одному тому, что в Москве вы живете, — заключил князь, произнеся последние слова несколько тише, чем прочие.

Елена при этом побледнела. Князь в первый еще раз так прямо сказал ей о чувстве своем. Она сама его горячо любила. Принадлежать человеку в браке или без брака для Елены, по ее убеждениям, было решительно все равно; только в браке, как говорили ей, бывают эти отношения несколько попрочнее. Но если уж ей суждено, чтобы человек любил ее постоянно, так и без брака будет любить; а если не сумеет она этого сделать, так и в браке разлюбит. В отношении детей — то же: хороший человек и незаконных детей воспитает, а от дрянного и законным никакой пользы не будет. Но тут ее останавливали и смущали несколько совершенно иные соображения: во-первых, Елена очень хорошо понимала, что она наносит тут зло другой женщине. «Но почему же эта женщина, — рассуждала и в этом случае Елена, — не постаралась сохранить любовь мужа?» Князь сам ей рассказывал, что он давно разлюбил жену, потому что она никогда не разделяла ни одного из его убеждений; значит, Елена тут ничем не была виновата. Во-вторых, она ужасно боялась встретить в князе какие-нибудь аристократические тенденции и замашки, которых, конечно, она нисколько не замечала в нем до сих пор; но, может быть, в этом случае он маскировался только или даже сам пока не сознавал своих природных инстинктов.

— Я-то меньше чем кто-либо должна вас останавливать! — проговорила она.

— Тогда как в вас вся жизнь моя заключается! — воскликнул он.

— Нет, князь, ваша жизнь не во мне заключается! — возразила Елена. — Мы с вами птички далеко не одного полета: я — бедная пташка, которой ни внутри, ни извне ничто не мешает летать, как ей хочется, а вы — аристократический орленок, привязанный многими-многими золотыми нитями к своей клетке.

— Да нет же этого, клянусь вам! — воскликнул опять князь.

— Есть, князь, есть! — сказала Елена, и голос у ней при этом отозвался даже какой-то строгостью.

— Что же, после этого, — продолжал князь, — стало быть, вы во мне видите какого-то грубого, грязного волокиту?

— Никогда!.. Нисколько. Я вижу в вас только человека, не имевшего еще в жизни случая хорошо познакомиться с самим собой.

— Значит, такой, какой я есть в сущности, я вам не нравлюсь? — произнес князь тихо.

— Напротив!.. К несчастью, совершенно напротив! — отвечала тихо Елена, не глядя на князя.

— Но почему же к несчастью? — спросил он ее с просветлевшим лицом.

— А потому… — начала Елена, и глубокий вздох остановил ее слова, — потому что в этом, в самом деле, мое несчастье! — заключила она.

— Но кто ж вам сказал это?

— Предчувствие мое! — проговорила Елена, и глаза ее при этом мгновенно наполнились слезами.

Лицо князя тоже, в свою очередь, как-то исказилось.

— А что, если я все рушу, все переломаю, чтобы сделать вас счастливою? — проговорил он каким-то глухим голосом.

— Ничего вы не сделаете! — возразила ему Елена тоже негромко.

Князь на это пожал только плечами. Он никогда еще не видал Елену в таком ипохондрическом и почти озлобленном настроении. В последнюю поездку князя в Петербург ей вдруг пришла в голову мысль, что он ездит туда затем, чтобы там найти себе место, и в настоящем разговоре она, по преимуществу, хотела его выспросить об этом. Князь же, собственно, ездил в Петербург с совершенно другими целями; впечатлительный и памятливый по натуре, он все явления жизни, все мысли из книг воспринимал довольно живо и, раз что усвоив, никогда уже не забывал того вполне. Таким образом с течением времени у него накопилась в душе масса идей, чувствований; разъяснить все это и найти какую-нибудь путеводную нить для своих воззрений он жаждал неимоверно. Потолковать обо всем этом в Москве было решительно не с кем. Москва, как убедился князь по опыту, была в этом отношении — болото стоячее. Петербург казался ему гораздо более подвижным и развитым, и он стремился туда, знакомился там с разными литераторами, учеными, с высшим и низшим чиновничеством, слушал их, сам им говорил, спорил с ними, но — увы! — просвета перед жадными очами его после этих бесед нисколько не прибывало, и почти каждый раз князь уезжал из Петербурга в каком-то трагически-раздраженном состоянии, но через полгода снова ехал туда. Про все эти свои сомнения и колебания князь не говорил Елене; он не хотел перед ней являться каким-то неопределенным человеком и желал лучше, чтобы она видела в нем окончательно сформировавшегося материалиста.

— Что ж, мы будем еще читать? — спросил он ее после довольно продолжительного молчания.

— Не знаю, как хотите, — отвечала Елена, тоже более занятая своими мыслями, чем теми, которые выслушала из книги.

— Но, может быть, поздно уж? — заметил князь.

— Нет, ничего, — проговорила Елена, но только таким тоном, что князь очень хорошо понял, что довольно читать.

— До свиданья! — проговорил он, вставая и крепко пожимая своей огромной ручищей красивую руку Елены.

— До свиданья! — сказала она и пошла проводить князя до передней.

— Я все-таки уезжаю с некоторой надеждой! — произнес он, еще раз пожимая ей руку.

— Вам-то на меня надеяться можно, мне-то на вас нельзя! — отвечала Елена с ударением.

— Увидим! — сказал князь.

— Увидим! — повторила и Елена и затем, ловко поклонившись ему, возвратилась на прежнее свое место.

Во всем этом объяснении князь показался ей таким честным, таким бравым и благородным, но вместе с тем несколько сдержанным и как бы не договаривающимся до конца. Словом, она и понять хорошенько не могла, что он за человек, и сознавала ясно только одно, что сама влюбилась в него без ума и готова была исполнить самое капризнейшее его желание, хоть бы это стоило ей жизни.

Шаги матери вывели, наконец, Елену из ее размышлений; она оглянулась: старуха Жиглинская стояла перед ней во весь свой величественный рост.

— Что это, в любви, что ли, он с тобой объяснялся? — спросила она дочь не то одобрительно, не то насмешливо.

— О, вздор какой! — произнесла та досадливым голосом.

— Г-м, вздор! — усмехнулась старуха. — Ко мне, однако, он и проститься не зашел.

— Он рассеян очень; вероятно, забыл, — сказала Елена.

— Не рассеян он, а скорей невежа! — сказала госпожа Жиглинская и опять ушла к себе в комнату, видя, что от дочери ничего более не добьешься.

Князь в это время ехал не домой, а в Английский клуб. Он, видимо, был сильно взволнован всей предыдущей сценой с Еленой и, приехав в клуб, прямо прошел в столовую, где спросил себе бутылку портвейну и порцию рыбы, которой, впрочем, он ничего почти не съел, зато портвейн принялся пить стакан за стаканом. В это время по столовой взад и вперед ходил, заплетаясь разбитой параличом ногою, другой князь, старый, ветхий, и все посматривал, как Григоров опоражнивал бутылку, когда же тот спросил себе еще бутылку, старик долее не вытерпел сей возмутительной для него сцены, быстро, насколько позволяла ему параличная его нога, ушел из столовой, прошел все прочие залы, бильярдную, библиотеку и вошел, наконец, в так называемую чернокнижную комнату, где сидело довольно многочисленное общество.

— Там, в столовой, князя Василья Петровича Григорова сынок, — начал он, как бы донося почтенному ареопагу, — другую бутылку портвейну пьет.

Некоторые из собеседников, особенно более молодые, взглянули на старика вопросительно; но другой старик, сидевший в углу и все время дремавший, понял его.

— А мы разве с вами, Никита Семеныч, в гусарах меньше пили? — отозвался он из глубины своих кресел.

— Мы-с пили, — отвечал ему резко князь Никита Семеныч, — на биваках, в лагерях, у себя на квартире, а уж в Английском клубе пить не стали бы-с, нет-с… не стали бы! — заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут. Князя Григорова он, к великому своему удовольствию, больше не видал. Тот, в самом деле, заметно охмелевший, уехал домой.