В водовороте

Миклаков издавна вел безобразную жизнь, так что, по его собственному выражению, он с тех пор, как бросил литературу, ничего порядочного не делал и даже последнее время читал мало. Утра у него обыкновенно проходили в службе, а вечера или у какого-нибудь приятеля, где затевались карты, попойка и бессмысленные споры с разными пошляками, или у приятельницы секретной; но встреча с княгиней и некоторое сближение с ней заставили его как бы отрезвиться физически и нравственно и устыдиться своих поступков. Собственно говоря, Миклаков не признавал за женщиной ни права на большой ум, ни права на высокие творческие способности в искусствах, а потому больше всего ценил в них сердечную нежность и целомудрие. Корделию, дочь короля Лира [Корделия, дочь короля Лира, – действующие лица трагедии В.Шекспира «Король Лир».], он считал высшим идеалом всех женщин; нечто подобное он видел и в княгине, поразившей его, по преимуществу, своей чистотой и строгой нравственностью. Что касается до сей последней, то она, в свою очередь, тоже день ото дня начала получать о Миклакове все более и более высокое понятие: кроме его прекрасного сердца, которое княгиня в нем подозревала вследствие его романического сумасшествия, она стала в нем видеть человека очень честного, умного, образованного и независимого решительно ни от чьих чужих мнений. Обо всех этих качествах Миклакова княгине, впрочем, больше натолковал князь.

Спустя несколько дней после крестин у Елены, г-жа Петицкая, успевшая одной только ей известным способом проведать, что у Елены родился сын, и даже то, что она не хотела его крестить, — сейчас же прибежала к княгине и рассказала ей об этом. Как княгиня ни была готова к подобному известию, все-таки оно смутило и встревожило ее. Она решилась расспросить поподробнее Миклакова, который, как донесла ей та же г-жа Петицкая, был восприемником ребенка.

Вечером Миклаков, по обыкновению, пришел к княгине, и все они втроем уселись играть в карты. Княгиня, впрочем, часов до одиннадцати не в состоянии была обратиться к Миклакову с расспросами; наконец, она начала, но и то издалека.

— А что, скажите, вы видаете вашу знакомую, mademoiselle Жиглинскую?

— Видаю-с! — отвечал ей Миклаков почтительно. Он постоянно держал себя у княгини несколько мрачно, но с величайшим уважением как к ней самой, так и ко всей ее окружающей среде.

— У ней есть, кажется, прибавление семейства? — продолжала княгиня.

Миклаков некоторое время затруднялся отвечать, но потом, как видно, надумал.

— Если уж вы знаете об этом, то скрывать, конечно, нечего… Есть!

— Что же, сын или дочь? — добавила г-жа Петицкая, по обыкновению, самым невинным голосом, как будто бы ничего об этом не знавшая и в первый раз еще слышавшая о том.

— Сын-с! — отвечал ей Миклаков довольно вежливо.

«Князь, я думаю, очень этим доволен?» — хотела было первоначально спросить княгиня, но у ней духу не хватило, и она перевернула на другое:

— А вот что еще мне скажите: правда ли, что Жиглинская не хотела было крестить ребенка?

Вопрос этот опять очень смутил Миклакова: от княгини он не хотел бы ничего скрывать и в то же время при г-же Петицкой не желал ничего говорить.

— Что за пустяки такие! — произнес он, усмехаясь.

— Я думаю, что вздор! — подхватила княгиня. — Потому что, если б это правда была, то это показывало бы, что она какая-то страшная и ужасная женщина.

— Нет, она вовсе не страшная и не ужасная женщина, — отвечал Миклаков уже серьезно, — а немножко эксцентричная — это действительно; но в то же время она очень умная и честная девушка!

— Не знаю, может быть, это от ее эксцентричности происходит; но про нее, в самом деле, рассказывают ужасные вещи, — вмешалась в разговор г-жа Петицкая.

— Мало ли про кого что рассказывают-с! — отвечал ей с ударением Миклаков, он сам слыхал про г-жу Петицкую такие вещи, которые тоже могли бы показаться ужасными; но только не хотел ей напоминать теперь о том.

Княгиня между тем оставалась печальной и смущенной; ей невольно припомнилось то время, когда она была невестой князя, как он трепетал от восторга при одном ласковом взгляде ее, от одного легкого пожатия руки ее, и что же теперь стало? Княгиня готова была расплакаться от грусти. Ее печальный вид не свернулся с глаз Миклакова и навел его тоже на весьма невеселые мысли касательно собственного положения.

«Она все еще, кажется, изволит любить мужа, — думал он, играя в карты и взглядывая по временам на княгиню, — да и я-то хорош, — продолжал он, как-то злобно улыбаясь, — вообразил, что какая-нибудь барыня может заинтересоваться мною: из какого черта и из какого интереса делать ей это?.. Рожицы смазливой у меня нет; богатства — тоже; ловкости военного человека не бывало; физики атлетической не имею. Есть некоторый умишко, — да на что он им?.. В сем предмете они вкуса настоящего не знают».

«Все это прекрасно-с!» — рассуждал он затем, придя домой и в том же озлобленном настроении. — Но если я в самом деле не имею для ее сиятельства никакого значения, то зачем же мне в таком случае таскаться к ней каждый день?.. Надобно, по крайней мере, сделать ей декларацию: «так и так, мол, а там как вам угодно будет». Но Миклаков очень хорошо знал, что на словах он не в состоянии будет сделать никогда никакой декларации уж по одному тому, что всякий человек, объясняющийся в любви, до того ему казался смешным и ничтожным, что он скорее бы умер, чем сам стал в подобное положение.

«Мы княгине напишем! — решился он после некоторого размышления. — Благо бумага все терпит: трус на бумаге может явиться храбрецом; подлец нагло говорит о своем благородстве, она смиренно переносит всякую ложь, пошлость, глупость, — виват бумаге! Напишем-с», — повторил еще раз Миклаков и действительно написал. Письмо его вышло в том же юмористическом и насмешливом тоне, хоть вместе с тем на сердце у него сильно щемило и болело.

«Милостивая государыня, княгиня Елизавета Сергеевна! — писал он. — Если дьяволам дозволено не бескорыстно возводить свои очи на ангелов земных, именуемых женщинами, то я виновен в том пред вами и пылаю к вам неудержимой страстью, после которой опять, может быть, придется еще раз сойти с ума. С вашей стороны прошу быть совершенно откровенною, и если вам не благоугодно будет дать благоприятный на мое письмо ответ, за получением которого не премину я сам прийти, то вы просто велите вашим лакеям прогнать меня: „не смей-де, этакая демократическая шваль, питать такие чувства к нам, белокостным!“ Все же сие будет легче для меня, чем сидеть веки-веченские в холодном и почтительном положении перед вами, тогда как душа требует пасть перед вами ниц и молить вас хоть о маленькой взаимности».

Отправившись, как и всегда, вечером к княгине, Миклаков захватил это письмо с собой. Г-жу Петицкую он застал там же, она еще и не уходила со вчерашнего дня от княгини. Сели, как водится, играть в карты. Миклаков беспрестанно щупал себя за карман, как бы опасаясь, чтобы письмо оттуда не выскочило. Сам он был при этом бледен и заметно встревожен. Все это заметили княгиня и г-жа Петицкая. Последняя вряд ли не догадалась, что «на тут немножко лишняя, потому что, воспользовавшись первой удобной минутой, вышла. По уходе ее Миклаков заговорил каким-то могильным и торопливым тоном:

— Вы как-то просили меня прочесть вам мои сочинения, — все это вздор, они не стоят того, а вот я лучше желаю, чтобы вы прочли то, что я собственно для вас написал. Можно вам передать это?

Тут уж княгиня, в свою очередь, побледнела.

— Давайте! — проговорила она торопливо.

Миклаков вынул из кармана письмо и подал его ей. Княгиня сейчас же спрятала его в карман.

— Я завтра приду за ответом! — присовокупил Миклаков.

— Приходите! — отвечала княгиня протяжно.

Г-жа Петицкая довольно долго еще не возвращалась, но Миклаков и княгиня ни слова уже не говорили между собой и даже не глядели друг на друга.

Весь следующий день Миклаков провел в сильном беспокойстве и волнении. Он непременно ожидал, что когда придет к Григоровым, то усатый швейцар их с мрачным выражением в лице скажет ему строгим голосом: „Дома нет-с!“.

Но швейцар, однако, встретил его с обычной своей флегмой.

— А что, дома княгиня? — спросил его Миклаков.

— У себя-с! — отвечал швейцар, повертывая к нему свою засаленную спину и вешая вместе с тем его пальто на обычном гвоздике.

Миклаков прошел в гостиную, где княгиня всегда его принимала, но там никого не застал и оставался довольно долгое время один, так что, увидав выглянувшую на него из-за дверей с любопытством горничную, он поспешил сказать ей:

— Доложи княгине, что я пришел.

— Слушаю-с! — отвечала та и, вероятно, сейчас же доложила, потому что княгиня, наконец, вышла. Лицо ее имело весьма расстроенное и как бы испуганное выражение.

— Bonsoir [Добрый вечер (франц.).], — сказала она и тотчас же села на диван в несколько церемонной позе.

Миклаков тоже сел невдалеке от нее и тоже в церемонной позе. Разговор между ними не начинался несколько минут, наконец, Миклаков прервал это молчание.

— Я пришел получить ваш ответ на мое письмо… — проговорил он.

— Вы уже получили его! — отвечала княгиня, держа глаза совсем опущенными в землю.

— То есть я не прогнан: значит, я могу растолковать это совершенно в мою пользу?

— Я не знаю, ей-богу, — отвечала княгиня, не поднимая глаз.

— Как вы не знаете? — спросил Миклаков, удивленный и испуганный таким ответом. — Я, кажется, весьма прямо и ясно спросил.

Княгиня молчала.

— Почему же вы отвечаете мне так уклончиво? — присовокупил он.

— Потому что я не могу иначе отвечать! — сказала княгиня.

— Отчего ж не можете?

— Оттого, что я на днях совсем уезжаю в Петербург к отцу и матери своей.

И слезы при этом заискрились на глазах княгини.

— В Петербург уезжаете, навсегда!.. — повторил глухим голосом Миклаков. — И вы давно имели это намерение?

— Давно!

— Ну, и то хорошо, что я раньше этого не знал!.. Было в жизни хоть несколько минут счастливого самообольщения… Ох, боже мой, боже мой! — как бы больше простонал Миклаков.

Княгиня обмирала и едва могла переводить дыхание. Получив накануне объяснение в любви Миклакова, она с той поры пережила тысячу разнообразных и мучительных чувствований: сначала она обрадовалась, потому что для нее найдена, наконец, была цель в жизни, но потом и испугалась того: как! Отвечать любовью совершенно постороннему человеку? Что скажет ее совесть?.. Что скажет князь… общество? Отказаться же от этой любви — значило опять обречь себя на скуку, на одиночество, а такая жизнь казалась княгине теперь больше невозможною, и она очень хорошо сознавала, что, оставаясь в Москве, не видеться с Миклаковым она будет не в состоянии. Чтобы спасти себя от этого соблазна, она решилась уехать в Петербург, к отцу. С этим намерением княгиня пробыла весь день и с этим же намерением приняла Миклакова; но его расстроенный вид, его печаль и отчаяние, когда она сказала ему свое решение, сильно поколебали ее решимость: она уже готова была сказать ему, что она, пожалуй, и не поедет, однако, произнести эти слова ей было невыносимо стыдно, и она сочла за лучшее промолчать.

Миклаков вскоре после того встал и, держа в руках шляпу, произнес:

— Итак, до свидания?

— До свидания… — проговорила княгиня.

— Зачем же я, безумец, говорю: до свидания? Надобно говорить откровеннее, — навсегда прощайте!

Княгиня и на это хотела сказать, что зачем же навсегда, что она вовсе не желает этого и что этого никогда быть даже не может, но ничего, однако, не сказала.

Миклаков еще некоторое время постоял перед ней, как бы ожидая услышать от княгини хоть одно слово в утешение, но она молчала, и Миклаков, раскланявшись, ушел. Княгине легче даже сделалось, когда она перестала его видеть… Она сейчас же ушла к себе в комнату и здесь, тщательно скрывая это от прислуги, начала потихоньку плакать…

Миклаков прошел от княгини не домой, а в Московский трактир, выпил там целое море разной хмельной дряни, поссорился с одним господином, нашумел, набуянил, так что по дружественному только расположению к нему трактирных служителей он не отправлен был в часть, и один из половых бережно даже отвез его домой. Здесь он сначала спал, как мертвый, потом часу в девятом утра проснулся с совершенно почти обезумевшей головой. Мысли, одна другой несбыточнее, бессвязно проходили в уме его: то ему думалось ехать за княгиней в Петербург, преследовать ее год, два, лишь бы добиться ее любви, то похитить ее здесь и увезти куда-нибудь с собой далеко. Наконец, он вдруг вскочил со своей постели, схватил бумагу и написал княгине письмо: „Я страшно заболел и, вероятно, невдолге опять помешаюсь… Молю об одном: пришлите мне ваш большой портрет, который висит у вас в угольной комнате; я поставлю его вместо образа в головах, когда буду умирать!“

Отправив записку эту, он снова послал за водкой, напился ею до бесчувственности и опять заснул.

Княгиня, получив записку, окончательно перепугалась. Портрет она, разумеется, сейчас же послала и приложила к нему еще записочку: „Посылаю вам мою фотографию, но вы спрячьте ее, потому что я сегодня непременно упрошу мужа заехать к вам и сказать мне, что такое с вами?“

За обедом она действительно сказала князю:

— Миклаков прислал ко мне записку, что он очень болен.

— Это чем и отчего? — спросил тот.

— Не знаю, — проговорила княгиня, потупляясь. — Ты не заедешь ли его проведать?

— Непременно, сегодня же!

— Пожалуйста, съезди и мне скажешь, что такое с ним, — повторила княгиня.

— Хорошо! — отвечал князь и, встав из-за стола, сейчас же велел подать себе карету и поехал к Миклакову.

Тот в это время успел уже опять проснуться и, мрачный, истерзанный, сидел перед полученным портретом княгини и смотрел на него. Вдруг раздались шаги. Миклаков сообразил, что это может быть князь, и спрятал портрет в ящик.

В нумер действительно вошел князь.

— Что такое с вами? — воскликнул он, пораженный наружным видом Миклакова.

— Да так что-то… не совсем хорошо! — отвечал тот, по преимуществу стараясь, как бы не дохнуть на князя вином.

— Но что же именно? — расспрашивал его тот.

— Опять, кажется, сумасшествие начинается, — отвечал Миклаков, держась за голову, которая от боли треснуть была готова.

— Не может быть! — возразил князь искренно встревоженным голосом. — Но что же это, от любви, что ли, опять какой-нибудь? — присовокупил он, смотря, по преимуществу, с удивлением на воспаленные глаза Миклакова и на его перепачканные в пуху волосы.

— А черт его знает от чего! — отвечал тот.

— Не хотите ли, я вам медика пришлю?

— Не нужно-с! — произнес с досадой Миклаков и при этом встал со стула, подошел к постели своей и лег на нее, а потом начал растирать рукою грудь, как бы затрудняясь, чем дышать.

Князь продолжал смотреть на него с участием.

— Не мешаю ли я вам? Вы заснуть, кажется, хотите, — присовокупил он, видя, что Миклаков закрыл глаза и несколько времени лежит в таком виде.

— Да, лучше оставьте меня; я один как-нибудь тут пролежу-с, — отозвался, не открывая глаз, Миклаков.

— А медика решительно не хотите? — переспросил его князь.

— Решительно не хочу.

Князь, делать нечего, уехал и завернул сначала домой, чтобы рассказать о своем посещении княгине.

— Он чуть ли опять с ума не сходит, — проговорил он, входя к ней.

Княгиня побледнела.

— Как с ума сходит? — почти воскликнула она. — Что же, он лежит в постели?

— Не лежит, а весь вид имеет сумасшедшего человека; я предлагал было прислать ему доктора, — не хочет.

— Но если он сумасшедший, что же его слушать? Просто послать к нему доктора!

— Посылай, пожалуй, — не примет, или даже прогонит.

При этом разговоре князю в первый раз еще запало в голову некоторое подозрение, что не влюблена ли жена в Миклакова, и он решился расспросить об этом Елену, которая, как припомнил он теперь, кое-что, в шутку, конечно, и намекала ему на это.

По отъезде мужа снова из дому, княгиня осталась в совершенном отчаянии: из-за нее человек с ума сходил, мог умереть, наконец! По своей доброте, она готова была пожертвовать собою, чтобы только спасти его; но как это сделать, она решительно не могла понять. К счастию, к ней явилась на помощь г-жа Петицкая, которая сейчас же заметила ее смущенный и расстроенный вид и приступила к ней с расспросами: что это значит? Княгиня решилась на этот раз с ней быть совершенно откровенною. Она рассказала ей, как Миклаков прислал ей с объяснением в любви записку, как он у нее был потом, и она сказала ему, что уезжает в Петербург к отцу и матери.

— Но разве вы в самом деле уезжаете? — воскликнула г-жа Петицкая, тоже испугавшись. Она сама очень многое теряла в княгине, не говоря уже о дружбе ее, даже в материальном отношении: та беспрестанно делала ей подарки, давала часто денег взаймы.

— Да, то есть я хотела уехать, — отвечала княгиня сконфуженным голосом.

— Зачем?.. Для чего?..

— Для того… Что же мне остается делать?

— Как что?.. Я не понимаю вашего вопроса.

— Не отвечать же мне на его чувство, — пояснила, наконец, княгиня, краснея в лице.

— Стало быть, он вам не нравится!

— Тут дело не в том, нравится ли он мне или нет; но мне никто не должен нравиться.

— Это почему? — спросила г-жа Петицкая с удивлением.

— Потому что я — замужняя женщина.

— Нет, вы не замужняя женщина, вы — разводка, даже больше того: вы — вдова, потому что муж ваш для вас невозвратим; и что бы вы теперь ни делали, вас извинят не только что люди, но и бог!

— Да я-то себя не извиню, — отвечала княгиня.

Г-жа Петицкая пожала при этом плечами.

— Тут дело не во мне, — продолжала княгиня, — если бы одной меня касалось, я бы сумела совладеть со всяким моим чувством; но тут другой человек замешан! Он, говорят, с ума сходит и умрет.

— Очень не мудрено… Это не барон, который поухаживал, его прогнали, он и утешился сейчас: Миклаков — человек с чувством, с душой.

Г-жа Петицкая готова была бог знает как хвалить Миклакова, чтобы только полюбила его княгиня и не уехала в Петербург.

— А теперь я и поправить решительно не знаю как, — присовокупила та.

— Ах, боже мой, как трудно, скажите, пожалуйста! — воскликнула Петицкая. — Напишите ему, что отвечаете на его чувство — вот и все!

— Ни за что!.. Никогда!.. — воскликнула княгиня почти с ужасом. — Если бы как-нибудь при свидании успокоить и утешить его каким-нибудь словом, — я готова.

— Ну, утешьте его при свидании.

— Но где ж я его увижу?

— У вас… Пошлите к нему, чтобы он пришел к вам.

— Не могу я послать к нему, потому что это значило бы прямо — признаться ему в любви.

Петицкая только усмехнулась при этом и опять пожала плечами: княгиня начала становиться для нее совершенно непонятною.

— Ну, хотите, я к нему напишу, чтобы он пришел ко мне?

— Что ж из того, что он к вам придет?

— То, что и вы ко мне приезжайте: у меня и увидитесь, — больше ничего!

Княгиня некоторое время думала.

— Пожалуй… Хорошо!.. — ответила, наконец, она.

Г-жа Петицкая после этого сейчас же побежала домой и написала Миклакову записку на французском языке, в которой приглашала его прийти к ней, поясняя, что у нее будет „une personne, qui desire lui dire quelques paroles consolatrices“ [«одна особа, которая желает ему сказать несколько слов утешения» (франц.).], и что настанет даже время, „il sera completement heureux“ [«он будет вполне счастлив» (франц.).]. В конце же записки было прибавлено: „У меня также будет и княгиня Григорова“. К счастью Миклакова, он после посещения князя удержался и не пил целый вечер, на другой день поутру отправился даже на службу, по возвращению с которой он и получил благодатную весточку от г-жи Петицкой. Радость его с полною ясностью я описать даже не могу, а скажу только, что Миклаков начал по своему нумеру танцевать, припрыгивать, прищелкивать. Затем, не выпивши ни рюмки вина или водки, пообедал только, и так как всю предыдущую ночь не спал, то заснул мертвым сном и часов в восемь проснулся поздоровевший и совершенно счастливый. Расфрантившись, надушившись, он отправился к г-же Петицкой, которая в своей маленькой квартирке, очень мило убранной, приготовила все как следует для приема гостей. У ней готов был чай с бриошками [Бриошки – сдобные булочки.], карточный столик был поставлен в небольшой гостиной, и даже заказан был легкий ужин. Когда Миклаков пришел к Петицкой, княгиня была уже у ней.

— Вы были больны? — спросила его Петицкая.

— Да, и порядочно! — отвечал ей Миклаков немного смущенным голосом от тайной мысли, чем собственно он был болен.

Княгиня вся пылала в лице.

Г-жа Петицкая, только что перед тем убеждавшая ее как можно скорее ободрить Миклакова, поспешила будто бы зачем-то по хозяйству выйти.

— Кто это позволил вам быть больным? — проговорила княгиня, когда они остались вдвоем, видимо, употребляя над собой страшное усилие.

— Что делать, сил недостало перенести такой удар, — отвечал Миклаков, держа голову и глаза потупленными.

— Удара тут никакого нет!.. Я вовсе не еду в Петербург! — говорила княгиня.

— Не едете? — спросил Миклаков радостным голосом.

— Не еду! Только теперь, пожалуйста, нечего больше об этом говорить!.. — присовокупила она скороговоркой и затем сейчас же перевела разговор на совершенно другие предметы. Когда потом г-жа Петицкая возвратилась, то княгиня заметно была рада ее приходу и даже сказала ей:

— Не извольте больше уходить!

Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после чаю сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы забыв приказание княгини, опять ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате, желая тем показать, что она затворилась там, между тем сама, спустя некоторое время, влезла на свою кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку, из которой все было видно, что происходило в гостиной. При этом г-жа Петицкая очень ясно рассмотрела, что Миклаков сидел некоторое время, понурив голову, и чертил мелом на столе; княгиня же, откинувшись на задок кресел, то вскидывала на него глаза свои, то снова опускала их. Вдруг Миклаков что-то такое проговорил ей. Княгиня на это, осмотревшись боязливо кругом, протянула ему свою руку, которую он с жаром поцеловал. Г-жа Петицкая и этим уж была довольна на первый раз и сошла с своего наблюдательного поста.