В водовороте

Прошло недели две. Князь и княгиня, каждодневно встречаясь, ни слова не проговорили между собой о том, что я описал в предыдущей главе: князь делал вид, что как будто бы он и не получал от жены никакого письма, а княгиня — что к ней вовсе и не приходил Миклаков с своим объяснением; но на душе, разумеется, у каждого из них лежало все это тяжелым гнетом, так что им неловко было даже на долгое время оставаться друг с другом, и они каждый раз спешили как можно поскорей разойтись по своим отдельным флигелям.

После 15 августа Григоровы, Анна Юрьевна и Жиглинские предположили переехать с дач в город, и накануне переезда князь, сверх обыкновения, обедал дома. Барон за этим обедом был какой-то сконфуженный. В половине обеда, наконец, он обратился к княгине и к князю и проговорил несколько умиленным и торжественным голосом:

— А я завтрашний день поблагодарю вас за ваше гостеприимство и попрошу позволения проститься с вами!

— Вы едете в Петербург? — спросила его княгиня заметно довольным голосом.

Князь кинул взгляд на барона.

— Нет, я остаюсь в Москве, — отвечал тот, все более и более конфузясь, — но я буду иметь дела, которые заставляют меня жить ближе к городу, к присутственным местам.

Князь и княгиня, а также и г-жа Петицкая, обедавшая у Григоровых, посмотрели на барона с некоторым удивлением.

— Какие же это у вас дела такие? — спросил его князь.

— Да так… разные, — отвечал уклончиво барон.

— Разные… — повторил князь. — Но разве от нас вы не могли бы ездить в присутственные места?

— Далеко, ужасно далеко! — отвечал барон.

— Что же вы в гостинице, что ли, где-нибудь будете жить? — продолжал князь и при этом мельком взглянул на княгиню. Он, наверное, полагал, что это она потребовала, чтобы барон переехал от них; но та сама смотрела на барона невиннейшими глазами.

— Я нанял квартиру у Анны Юрьевны, — отвечал барон протяжно.

— У Анны Юрьевны?.. — воскликнули в один голос Григоровы.

— Но где же и какая у ней квартира может быть? — подхватила стремительно Петицкая.

Она успела уже познакомиться с Анной Юрьевной и даже побывать из любопытства в городском ее доме.

— Внизу. Я весь низ беру себе, — отвечал барон, — главное потому, что мне нужно иметь квартиру с мебелью, а у Анны Юрьевны она вся меблирована, и меблирована прекрасно.

— Еще бы не прекрасно! — воскликнул князь. — Мало ли чего нет у моей дорогой кузины; вы у ней многое можете найти, — присовокупил он как-то особенно внушительно.

Г-жа Петицкая при этом потупилась: она обыкновенно всегда, при всяком вольном намеке князя, опускала глаза долу.

Барон же старался принять вид, что как будто бы совершенно не понял намека князя.

— Я вас поздравляю: вы непременно влюбитесь в Анну Юрьевну! — объяснила ему прямо княгиня.

— Влюблюсь? — спросил барон, подняв, как бы в удивлении, свои брови.

— Непременно, она очень милая, хоть, может быть, и не совсем молода! — подхватила княгиня.

— Совершенно верно; но, к сожалению, я сам мало способен к этому чувству, — проговорил барон.

— Почему же это?.. Я полагаю, напротив! — сказала с некоторою колкостью княгиня.

— И я тоже, — поддержала ее г-жа Петицкая.

— Я так много, — продолжал барон, — перенес в жизни горя, неудач, что испепелил сердце и стал стар душою.

— А вот Анна Юрьевна накатит вас отличнейшим бургонским, и помолодеете душой, — подхватил князь.

— Что ты за глупости говоришь! — произнесла княгиня, а г-жа Петицкая опять сделала вид, что ей ужасно было стыдно слушать подобные вольности, и ради этого она позадержала даже немножко дыхание в себе, чтобы заметнее покраснеть.

— Князь для острого словца не пожалеет и отца! — подхватил с своей стороны, усмехаясь, барон.

Все эти подозрения и намеки, высказанные маленьким обществом Григоровых барону, имели некоторое основание в действительности: у него в самом деле кое-что начиналось с Анной Юрьевной; после того неприятного ужина в Немецком клубе барон дал себе слово не ухаживать больше за княгиней; он так же хорошо, как и она, понял, что князь начудил все из ревности, а потому подвергать себя по этому поводу новым неприятностям барон вовсе не желал, тем более, что черт знает из-за чего и переносить все это было, так как он далеко не был уверен, что когда-нибудь увенчаются успехом его искания перед княгиней; но в то же время переменить с ней сразу тактику и начать обращаться холодно и церемонно барону не хотелось, потому что это прямо значило показать себя в глазах ее трусом, чего он тоже не желал. В видах всего этого барон вознамерился как можно реже бывать дома; но куда деваться ему, где найти приют себе? «К Анне Юрьевне на первый раз отправлюсь!» — решил барон и, действительно, на другой день после поездки в парк, он часу во втором ушел пешком из Останкина в Свиблово. Анна Юрьевна, в свою очередь, в это утро тоже скучала. Встретив юный музыкальный талант под руку с юной девицей, она наотрез себе сказала, что между нею и сим неблагодарным все и навсегда кончено, а между тем это ей было грустно, так что Анна Юрьевна, проснувшись ранее обыкновенного поутру, даже поплакала немного; несмотря на свою развращенность и цинизм в понимании любви, Анна Юрьевна наедине, сама с собой, все-таки оставалась женщиной. Приходу барона она обрадовалась, ожидая, что это все-таки немножко развлечет ее.

— Что ваш князь и княгиня? — спросила она его с первого же слова.

— А я их не видал сегодня! — отвечал барон.

Анна Юрьевна до прихода барона сидела в саду в беседке, где и приняла его.

— L'air est frais aujourd'hui!.. [Сегодня свежо!.. (франц.).] Пора в город переезжать, — проговорила она, кутаясь в свой бурнус и затрудняясь на первых порах, о чем бы более интересном заговорить с своим гостем.

— Нет, что же за холодно; я еще ни разу не надевал своего осеннего пальто! — возразил барон, желая, кажется, представить из себя здорового и крепкого мужчину.

— Да, но, может быть, вас согревает в Останкине приятная атмосфера, которая вас окружает! — произнесла Анна Юрьевна лукавым голосом.

— Атмосфера приятная? — переспросил барон, совершенно как бы не поняв ее слов. — Какая же это атмосфера? — прибавил он.

— Атмосфера в обществе с хорошенькой и милой женщиной, — отвечала Анна Юрьевна. Она сама отчасти замечала, а частью слышала от прислуги своей, что барон ухаживает за княгиней, и что та сама тоже неравнодушна к нему, а потому она хотела порасспросить несколько барона об этом.

— Да, вот что! — произнес тот. — Но только атмосфера эта скорее холодящая меня, чем согревающая! — заключил он.

— Будто? — сказала Анна Юрьевна недоверчивым голосом.

— Уверяю вас!

— Что вы влюблены — в этом… je ne doute guere!.. [я почти не сомневаюсь!.. (франц.).] Но чтобы и вам не отвечали тем же — не думаю! — проговорила она.

— Что я не влюблен и что мне ничем не отвечают, могу доказательство тому представить.

— Пожалуйста.

— Скажите, когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то пишут такие письма? — проговорил барон и, вынув из своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне. Письмо это было от княгини, писанное два дня тому назад и следующего содержания: «Вы просите у меня „Московских ведомостей“ [«Московские ведомости» – газета, издававшаяся с 1756 года. В 1863 году была арендована реакционерами М.Н.Катковым и П.М.Леонтьевым.], извините, я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!»

— Пишут в таком тоне? — повторил барон.

— Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: «Княгиня, в самом деле, может быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила. Барон сидел к ней боком, и Анна Юрьевна очень хорошо видела его рыжий затылок, который ей весьма напомнил затылок одного молодого английского лорда, секретаря посольства, человека, для которого некогда Анна Юрьевна в первый раз пала.

Часу в четвертом барон, наконец, встал и хотел было отправиться в Останкино.

— Куда же вы?.. Dinez avec moi… le diner sera bon! [Пообедайте со мной… обед будет хорош! (франц.).] — сказала ему Анна Юрьевна.

— О, нисколько в том не сомневаюсь! — отвечал барон и, разумеется, не отказался от этого приглашения.

Когда они сели за стол, барон сказал:

— Я завтра хочу ехать в Москву на целый день погулять там, посмотреть… Я почти совсем не видал Москвы.

— Да и видеть особенно нечего, — подхватила Анна Юрьевна. — Я сама тоже завтра еду туда на целый день.

— Изволите ехать?

— Да, et pour des raisons desagreables!.. [и по неприятному поводу!.. (франц.).] Там у меня какие-то процессы глупые затеваются; надобно ехать к нотариусу, написать одному господину доверенность.

— Какого же рода процессы у вас? — спросил барон.

— Да там с мужиками по размежеванию земель; я их всех на выкуп отпустила, у меня очень большое имение, тысяч двадцать душ по-прежнему было!..

При этих словах барон даже пошевелился как-то беспокойно на стуле.

— Ну, а мужики все эти, говорят, ужасно жадны: требуют себе еще что-то такое больше, чем следует; управляющие мои тоже плутовали, так что я ничего тут не понимаю и решительно не знаю, как мне быть.

Барон, слушая все это, по-видимому, мотал себе на ус.

— De quelle maniere vous rendez vous a Moscou, — en voiture de place? [Как вы возвращаетесь в Москву – в наемной карете? (франц.).] — спросила его Анна Юрьевна.

— Oui, — en fiacre! [Да, в экипаже! (франц.).] — отвечал барон.

— Хотите, я заеду за вами? — сказала Анна Юрьевна.

— Si vous le voulez, bien! [Если вам угодно, пожалуйста! (франц.).] — проговорил барон, вежливо склоняя перед ней голову.

— Хорошо, похищу вас, так и быть!.. Только мне надобно ехать в мой дом; вы не соскучитесь этим?

— Нисколько.

На другой день Анна Юрьевна в самом деле заехала за бароном и увезла его с собой. Дом ее и убранство в оном совершенно подтвердили в глазах барона ее слова о двадцати тысячах душ. Он заметно сделался внимательнее к Анне Юрьевне и начал с каким-то особенным уважением ее подсаживать и высаживать из экипажа, а сидя с ней в коляске, не рассаживался на все сиденье и занимал только половину его.

— Господина, которому вы даете доверенность, вы хорошо знаете? — спросил он ее, когда они подъехали к самой уж конторе нотариуса.

— Нисколько!.. Он адвокат здешний и очень хороший, говорят, человек.

— Ну, это… особенно если доверенность будет полная и при таком большом имении, дело не совсем безопасное.

— Очень может быть, даже опасное! Mais que devons nous faire, nous autres femmes [Но что мы, женщины, должны делать (франц.).], если мы в этом ничего не понимаем!

— В таком случае не повременить ли вам немножко, и не поручите ли вы мне предварительно пересмотреть ваши дела? — проговорил барон.

— Ах, пожалуйста! — воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали к Сиу, выпили там шоколаду и потом заехали опять в дом к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги барону. Она, кажется, начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко. Барон два дня и две ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые, тем не менее, однако, придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей:

— У вас дел очень много, так что желательно было бы, чтобы ими занялся человек, преданный вам.

— Но эти адвокаты, говорят, очень честны!.. Il songent a leur renommee! [Они заботятся о своей репутации! (франц.).] — сказала на это ему Анна Юрьевна.

— Не всегда! — возразил ей барон. — Честность господ адвокатов, сколько я слышал, далеко не совпадает с их известностью!

— Вы думаете? Но к кому же я в таком случае обратиться должна? — воскликнула Анна Юрьевна.

— Позвольте мне, хоть, может быть, это и не совсем принято, предложить вам себя, — начал барон, несколько запинаясь и конфузясь. — Я службой и петербургским климатом очень расстроил мое здоровье, а потому хочу год или два отдохнуть и прожить даже в Москве; но, привыкнув к деятельной жизни, очень рад буду чем-нибудь занять себя и немножко ажитировать.

— Mille remerciements! [Тысяча благодарностей! (франц.).] — воскликнула Анна Юрьевна, до души обрадованная таким предложением барона, потому что считала его, безусловно, честным человеком, так как он, по своему служебному положению, все-таки принадлежал к их кругу, а между тем все эти адвокаты, бог еще ведает, какого сорта господа. — Во всяком случае permettez-moi de vous offrir des emoluments [позвольте предложить вам вознаграждение (франц.).], — прибавила она.

Барон при этом покраснел.

— Я сам имею совершенно обеспеченное состояние и желаю вашими делами заняться ad libitum [в угоду (лат.).], — проговорил он.

Состояния у барона собственно никакого не было, кроме двух-трех тысяч, которые он скопил от огромных денежных наград, каждогодно ему выхлопатываемых Михайлом Борисовичем.

— Но как же это так?.. — произнесла Анна Юрьевна, конфузясь в свою очередь.

— Я вас буду настоятельно просить об этом! — сказал барон решительно.

Анна Юрьевна на это ничего не отвечала и пожала только плечами; она, впрочем, решила в голове через месяц же сделать барону такой подарок, который был бы побогаче всякого жалованья.

Сделавшись таким образом l'homme d'affaire [поверенным (франц.).] Анны Юрьевны, барон почти каждый день стал бывать у ней; раз, когда они катались вдвоем в кабриолете, она спросила его:

— Вы, переехав с дачи, у князя будете жить?

— Не знаю, — отвечал протяжно барон, — мне бы очень не хотелось!.. Думаю приискать себе где-нибудь квартиру.

Анна Юрьевна некоторое время как бы недоумевала или конфузилась.

— Возьмите у меня низ дома, — сказала, наконец, она и при этом как-то не смотрела на барона, а глядела в сторону.

— Но мне с мебелью нужна квартира! — возразил барон, как бы не зная, что у Анны Юрьевны весь дом битком набит был мебелью.

— У меня там мебель есть, — отвечала Анна Юрьевна, — но только одно: je n'accepte point d'argent [я вовсе не принимаю денег (франц.).], так как вы не удостоиваете меня чести брать их за мои дела.

— В этом случае, как вам угодно, — согласился барон.

— И потом я буду просить вас не держать повара, мой стол будет всегда к вашим услугам.

— Очень благодарен! — согласился и на это барон. — Ваш обед так заманчив, что его можно предпочесть всем на свете обедам, — присовокупил он.

— Вы находите?! — спросила Анна Юрьевна и сильно ударила вожжами по лошади, которая быстро их понесла.

Когда они потом стали возвращаться с своей прогулки, Анна Юрьевна снова заговорила об этом предмете.

— Тут, конечно, — начала она, делая гримасу и как бы все внимание свое устремляя на лошадь, — по поводу того, что вы будете жить в одном доме со мной, пойдут в Москве разные толки, но я их нисколько не боюсь.

— А я еще и меньше того! — подтвердил барон; но передать своим хозяевам о переезде к Анне Юрьевне он, как мы видели, едва только решился за последним обедом на даче, а когда перебрались в город, так и совсем перестал бывать у Григоровых. Известия об нем княгиня получала от одной лишь г-жи Петицкой, которая посещала ее довольно часто и всякий почти раз с каким-то тихим азартом рассказывала ей, что она то тут, то там встречает барона на лошадях Анны Юрьевны. Чтоб объяснить все эти последние поступки барона, я, по необходимости, должен буду спуститься в самый глубокий тайник его задушевнейших мыслей: барон вышел из школы и поступил на службу в период самого сильного развития у нас бюрократизма. Для этого рода деятельности барон как будто бы был рожден: аккуратный до мельчайших подробностей, способный, не уставая, по 15 часов в сутки работать, умевший складно и толково написать бумагу, благообразный из себя и, наконец, искательный перед начальством, он, по духу того времени, бог знает до каких высоких должностей дослужился бы и уж в тридцать с небольшим лет был действительным статским советником и звездоносцем, как вдруг в службе повеяло чем-то, хоть и бестолковым, но новым: стали нужны составители проектов!.. Барон очень хорошо понимал, что составлять подобные проекты такой же вздор, как и писать красноречивые канцелярские бумаги, но только он не умел этого делать, с юных лет не привык к тому, и вследствие этого для него ясно было, что на более высокие должности проползут вот эти именно составители проектов, а он при них — самое большое, останется чернорабочим. Все это страшно грызло барона, и он, еще при жизни Михайла Борисовича, хлопотал, чтобы как-нибудь проскочить в сенаторы, и тот обещал ему это устроить, но не успел и умер, а преемник его и совсем стал теснить барона из службы. Только немецкий закал характера и надежда на свою ловкость дали барону силы не пасть духом, и он вознамерился пока съездить в Москву, отдохнуть там и приискать себе, если это возможно будет, какую-нибудь выгодную для женитьбы партию.

Барон в этом случае, благодаря своему петербургскому высокомерию, полагал, что стоит ему только показаться в Москве в своих модных пиджаках, с дорогой своей тросточкой и если при этом узнается, что он действительный статский советник и кавалер станиславской звезды, то все московские невесты сами побегут за ним; но вышло так, что на все те качества никто не счел за нужное хоть бы малейшее обратить внимание. Приняв этот новый удар судьбы с стоическим спокойствием и ухаживая от нечего делать за княгиней, барон мысленно решился снова возвратиться в Петербург и приняться с полнейшим самоотвержением тереться по приемным и передним разных влиятельных лиц; но на этом распутий своем он, сверх всякого ожидания, обретает Анну Юрьевну, которая, в последние свои свидания с ним, как-то всей своей наружностью, каждым движением своим давала ему чувствовать, что она его, или другого, он хорошенько не знал этого, но желает полюбить. Все прежние планы в голове барона мгновенно изменились, и он прежде всего вознамерился снискать расположение Анны Юрьевны, а потом просить ее руки и сердца; она перед тем только получила известие из-за границы, что муж ее умер там.

— Теперь вам надобно замуж выходить! — сказал ей барон по этому поводу.

— Ни за что на свете, ни за что! Чтобы связать себя с кем-нибудь — никогда!.. — воскликнула Анна Юрьевна и таким решительным голосом, что барон сразу понял, что она в самом деле искренно не желает ни за кого выйти замуж, но чтобы она не хотела вступить с ним в какие-либо другие, не столь прочные отношения, — это было для него еще под сомнением.

Ухаживать за женщинами, как мы уже видели, барон был не мастер: он всегда их расположение приобретал деньгами, а не речами, и потому привык обращаться с ними чересчур нахально и дерзко. Такой прием, разумеется, всякую другую женщину мог бы только оттолкнуть, заставить быть осторожною, что и происходило у него постоянно с княгиней Григоровой, но с Анной Юрьевной такая тактика вышла хороша: она сама в жизнь свою так много слышала всякого рода отдаленных и сентиментальных разговоров, что они ей сильно опротивели, и таким образом, поселясь при переезде в город в одном доме а видясь каждый день, Анна Юрьевна и барон стали как-то все играть между собой и шалить, словно маленькие дети.

В один, например, из сентябрьских дней, которые часто в Москве бывают гораздо лучше июньских, барон и Анна Юрьевна гуляли в ее огромном городском саду по довольно уединенной и длинной аллее. Барон сломал ветку и стал ею щекотать себе около уха и шеи.

— Что вы это делаете? — спросила Анна Юрьевна, устремляя на него смеющийся взор.

— Щекочу себя!.. Ужасно щекотно, — отвечал барон. — Посмотрите! — прибавил он и пощекотал у Анны Юрьевны шею.

Та при этом съежилась всем станом.

— Ни, ни, ни! Не смейте больше! — проговорила она, но барон еще раз ее пощекотал.

— Voila pour vous!.. [Вот вам! (франц.).] — вскрикнула Анна Юрьевна и, сломив ветку, хотела ударить ею барона, но тот побежал от нее, Анна Юрьевна тоже побежала за ним и, едва догнав, ударила его по спине, а затем сама опустилась от усталости на дерновую скамейку: от беганья она раскраснелась и была далеко не привлекательна собой. Барон, взглянув на нее, заметил это, но счел более благоразумным не давать развиваться в себе этому чувству.

— Велите мне дать воды, мне ужасно жарко! — сказала Анна Юрьевна.

Барон пошел и сам ей принес полный стакан с водою, из которого Анна Юрьевна, отпив до половины, не проглотила воду, а брызнула ею на барона.

— А, так и я на вас брызну! — воскликнул он и, схватив стакан, тоже набрал из него воды. Тогда Анна Юрьевна уж побежала от него, но он, однако, в кабинете догнал ее.

— Ну, бог с вами, брызгайте, пожалуй! — вскричала она, снова утомившись и падая на длинное кресло.

Барон хотел на нее брызнуть, но не мог и захохотал при этом во все горло.

— Нет, не могу; я проглотил воду! — сказал он, продолжая хохотать.

— Стиксовали, значит! — проговорила Анна Юрьевна.

— Да, стиксовал. А вы знаете это выражение? — спросил ее барон.

— Еще бы! — отвечала Анна Юрьевна.

Другой раз, это было после обеда, за которым барон выпил весьма значительное количество портеру, они сидели, по обыкновению, в будуаре.

— Хороша ли у меня ботинка? — спросила Анна Юрьевна, протягивая к нему свою ногу, обутую, в самом деле, в весьма красивую ботинку.

— А хорош ли у меня сапог? — отвечал ей на это барон, подставляя свою ногу под ногу Анны Юрьевны и приподнимая ту немного от пола.

— Не смейте так делать! — прикрикнула уж на него Анна Юрьевна.

Это занятие их, впрочем, было прервано приходом лакея, который стал зажигать лампы и таким образом сделал будуар не столь удобным для подобного рода сцен.

Наконец, однажды вечером барон и Анна Юрьевна разговорились о силе.

— Я очень сильна, — сказала Анна Юрьевна.

— И я очень силен! — подхватил, не желая ей уступить, барон.

— В руках я не меньше вашего сильна! — подхватила Анна Юрьевна.

— Не думаю — померяемтесь.

— Eh bien, essayons!.. [Хорошо, попробуем!.. (франц.).] — согласилась Анна Юрьевна, и они, встав и взяв друг друга за руки, стали их ломать, причем Анна Юрьевна старалась заставить барона преклониться перед собой, а он ее, и, разумеется, заставил, так что она почти упала перед ним на колени.

На другой день после этого вечера барон, сидя в своем нарядном кабинете, писал в Петербург письмо к одному из бывших своих подчиненных:

«Почтеннейший Клавдий Семеныч!

Потрудитесь передать прилагаемое при сем прошение мое об отставке по принадлежности и попросите об одном, чтобы уволили меня поскорей из-под своего начальствования. В настоящее время я остаюсь пока в Москве. Этот город, исполненный русской старины, решительно привлекает мое внимание. Вы знаете всегдашнюю мою слабость к историческим занятиям (барон, действительно, еще служа в Петербурге, весьма часто говорил подчиненным своим, что он очень любит историю и что будто бы даже пишет что-то такое о ливонских рыцарях), но где же, как не в праматери русской истории, это делать? Карамзин писал свою великую историю в Свиблове, где я почти каждый день бывал нынешним летом!»

Перечитав все это, барон даже улыбнулся, зачем это он написал об истории; но переписывать письма ему не захотелось, и он только продолжал его несколько поискреннее:

«Будущее лето я поеду за границу, а потом, вероятно, и в Петербург, но только не работать, а пожуировать». Барон непременно предполагал на следующую зиму перетащить Анну Юрьевну в Петербург, так как боялся, что он даже нынешнюю зиму умрет со скуки в праматери русской истории.