В водовороте

Весеннее солнце весело светило в квартиру госпожи Жиглинской. Сама Елизавета Петровна сидела на этот раз в гостиной, по обыкновению своему сохраняя весьма гордую позу, а прямо против нее помещался, несколько раз уже посещавший ее, Елпидифор Мартыныч, раздушенный, в новом вицмундире, в чистом белье и в лаковых даже сапогах. Он всегда ездил к Жиглинским прифранченный и заметно желал встретиться с Еленой, но ни разу еще не застал ее дома. Елизавета Петровна, очень обрадовавшись приезду этого гостя, не преминула сейчас же начать угощать его кофеем, приятный запах от которого и распространился по всем комнатам. Довольство в доме Жиглинских с тех пор, как Елена сделалась начальницей заведения, заметно возросло; но это-то именно и кидало Елизавету Петровну в злобу неописанную: повышение дочери она прямо относила не к достоинствам ее, а к влиянию и просьбам князя. «А, голубчик, ты этими наградами по должности и думаешь отделаться?!. Нет, шалишь!» — рассуждала она все это время сама с собой, и Елпидифор Мартыныч приехал к ней как нельзя более кстати, чтобы излить перед ним все, что накипело у нее на душе.

— Да, времена, времена!.. — говорила она, и нахальное лицо ее покрылось оттенком грусти.

— К-х-ха! — откашлянулся ей в ответ Елпидифор Мартыныч. — Времена вот какие-с!.. — начал он самой низкой октавой и как бы читая тайные мысли своей собеседницы. — Сорок лет я лечил у князей Григоровых, и вдруг негоден стал!..

— За что же так? — спросила она его насмешливо.

— К-х-ха! — кашлянул Елпидифор Мартыныч. — За то, видно, что не говори правды, не теряй дружбы!..

— Вот за что! — произнесла Елизавета Петровна: она давно и хорошо знала Иллионского и никак не предполагала, чтобы он когда-нибудь и в чем-нибудь позволил себе быть мучеником за правду.

— Конечно, это грустно видеть… — продолжал он с некоторым уже чувством. — Покойный отец князя был человек почтенный; сколько тоже ни было здесь высшего начальства, все его уважали. Я сам был лично свидетелем: стояли мы раз у генерал-губернатора в приемной; генералов было очень много, полковников тоже, настоятель греческого монастыря был, кажется, тут же; только всем говорят: «Занят генерал-губернатор, дожидайтесь!» Наконец, слышим — грядет: сам идет сзади, а впереди у него князь Григоров, — это он все с ним изволил беседовать и заниматься. Генералам всем генерал-губернатор говорит: «Вы зачем? Вам что надо?», — а князю Григорову жмет ручку и говорит: «Adieu, mon cher [До свидания, мой дорогой (франц.).], приезжай завтра обедать!» К-ха! — заключил Елпидифор Мартыныч так сильно, что Елизавета Петровна, довольно уже привыкшая к его кашлю, даже вздрогнула немного.

— Ну, сынку такой чести не дождаться! — заметила она.

— Нет… нет!.. — подхватил ядовито-насмешливо Елпидифор Мартыныч. — Вот который год живет здесь, а я человека порядочного не видал у него!.. Мало, что из круга своего ни с кем не видится, даже с родными-то своими со всеми разошелся, и все, знаете, с учеными любит беседовать, и не то что с настоящими учеными — с каким-нибудь ректором университета или ректором семинарии, с архиереем каким-нибудь ученым, с историком каким-нибудь или математиком, а так, знаете, с вольнодумцами разными; обедами их все прежде, бывало, угощал. Ну, и меня тоже иногда княгиня оставляла, так страсти господни сидеть за столом было — ей-богу!.. Такую ахинею несут, что хоть святых выноси вон! А возражать им станешь, насмешке подвергать тебя станут, точно с малым ребенком разговаривать с тобой примутся. Ко мне раз сам князь пристал, что видал ли я чудеса? «Нет, говорю, не имел этого счастия!» Ну так, говорит… Повторить даже теперь не могу, что сказал дерзновенный…

— Все это, я полагаю, от скупости в нем происходит, — сказала Елизавета Петровна.

— К-х-ха! — откашлянулся Елпидифор Мартыныч; он никак не ожидал такого вывода из его слов.

— Может быть, и от того, — произнес он.

— Совершенно от того! — подтвердила Елизавета Петровна. — У меня тоже вон дочка, — прибавила она, не помолчав даже нисколько, — хоть из рук вон брось!

— А!.. — произнес Иллионский, сначала не понявший хорошенько, почему Елизавета Петровна прямо с разговора о князе перешла к разговору о дочери.

— В восемь часов утра уйдет из дому, а в двенадцать часов ночи является!.. — продолжала она.

— А!.. — произнес еще раз Елпидифор Мартыныч. — Что же это она на службе, что ли, чем занята бывает?.. — прибавил он глубокомысленно.

— Какая это служба такая до двенадцати часов ночи? Если уж и служба, так какая-нибудь другая… — возразила Елизавета Петровна и злобно усмехнулась.

Она и прежде того всем почти всегда жаловалась на Елену и не только не скрывала никаких ее недостатков, но даже выдумывала их. Последние слова ее смутили несколько даже Елпидифора Мартыныча. Он ни слова ей не ответил и нахмурил только лицо.

— С тех пор и князь у нас почти не бывает, — присовокупила Елизавета Петровна.

— Не бывает? — спросил Елпидифор Мартыныч, навастривая с любопытством уши.

— Зачем же ему бывать? Видаются где-нибудь и без того! — отрезала Елизавета Петровна напрямик.

— Боже мой, боже мой! — произнес Елпидифор Мартыныч; такая откровенность Елизаветы Петровны окончательно его смутила.

— Только они меня-то, к сожалению, не знают… — продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать, что он — человек женатый, и что она — не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.

— Чего уличная девчонка!.. Нынче и с теми запрещают делать то! — воскликнул искреннейшим тоном Елпидифор Мартыныч: он сам недавно попался было прокурорскому надзору именно по такого рода делу и едва отвертелся.

— Как же не воспрещают!.. — согласилась Елизавета Петровна. — Но я, собственно, говорю тут не про любовь: любовь может овладеть всяким — женатым и холостым; но вознагради, по крайней мере, в таком случае настоящим манером и обеспечь девушку, чтобы будущая-то жизнь ее не погибла от этого!

— Еще бы не обеспечить! — проговорил Елпидифор Мартыныч, разводя своими короткими ручками: он далеко не имел такого состояния, как князь, но и то готов бы был обеспечить Елену; а тут вдруг этакий богач и не делает того…

— И не думает, не думает нисколько! — воскликнула Елизавета Петровна. — Я затем вам и говорю: вы прямо им скажите, что я дело затею непременно!

— Мне кому говорить? Я у них и не бываю… — возразил было на первых порах Елпидифор Мартыныч.

— Ну, там кому знаете! — произнесла госпожа Жиглинская почти повелительно: она предчувствовала, что Елпидифор Мартыныч непременно пожелает об этом довести до сведения князя, и он действительно пожелал, во-первых, потому, что этим он мог досадить князю, которого он в настоящее время считал за злейшего врага себе, а во-вторых, сделать неприятность Елене, которую он вдруг почему-то счел себя вправе ревновать. Но кому же передать о том?.. Князь и княгиня не принимают его… Лучше всего казалось Елпидифору Мартынычу рассказать о том Анне Юрьевне, которая по этому поводу станет, разумеется, смеяться князю и пожурит, может быть, Елену.

— Ну, прощайте! — сказал он, вставая.

— Прощайте! — отвечала ему госпожа Жиглинская, опять-таки предчувствуя, что он сейчас именно и едет исполнить ее поручение.

Елпидифор Мартыныч в самом деле проехал прямо к Анне Юрьевне.

— Дома госпожа? — спросил он очень хорошо ему знакомого лакея.

— Дома, у себя в кабинете, но заняты, кажется… — отвечал ему тот почти с презрением.

— Ничего! — отвечал Елпидифор Мартыныч и прошел прямо в кабинет.

Анна Юрьевна действительно сидела и писала письмо.

— Здравствуйте! — проговорила она, узнав Иллионского по походке и громкому кашлю, который он произвел, проходя гостиную.

— Садитесь, только не перед глазами, а то развлекать будете, — говорила она, не поднимая глаз от письма.

Анна Юрьевна хоть и принимала Елпидифора Мартыныча, но как-то никогда не допускала его близко подходить к себе: он очень возмущал ее чувство брезгливости своим гадким вицмундиром и своим гадким париком.

— Что нового? — проговорила она, кончив, наконец, писать.

— Ничего особенного-с. К-х-ха!.. — отвечал ей с кашлем Елпидифор Мартыныч. — У матери одной я сейчас был — гневающейся и плачущей.

— У какой это? — спросила Анна Юрьевна, зевая во весь рот.

— У Жиглинской, у старушки, — отвечал невинным голосом Иллионский.

— О чем же она плачет? — сказала Анна Юрьевна опять-таки совершенно равнодушно.

— По случаю дочери своей: совсем, говорит, девочка с панталыку сбилась…

— Елена? — спросила Анна Юрьевна, раскрывая в некотором удивлении глаза свои.

— Елена Николаевна-с, к-х-ха!.. — отвечал Елпидифор Мартыныч. — В восемь часов утра, говорят, она уходит из дому, а в двенадцать часов ночи возвращается.

— Где же она бывает?

Елпидифор Мартыныч пожал плечами.

— Мать говорит, что в месте, вероятно, недобропорядочном!

— Но с кем-нибудь, значит?

— Уж конечно.

— С кем же?

— Мать подозревает, что с князем Григорьем Васильевичем.

— С Гришей? Вот как!.. — воскликнула Анна Юрьевна.

Елпидифор Мартыныч держал при этом глаза опущенными в землю.

— Но хороша и мать, — какие вещи рассказывает про дочь! — продолжала Анна Юрьевна.

— Она мне по старому знакомству это рассказала, — проговорил Елпидифор Мартыныч.

— А вы мне тоже по старому знакомству разболтали?.. — воскликнула Анна Юрьевна насмешливо. — И если вы теперь, — прибавила она с явно сердитым и недовольным видом, — хоть слово еще кому-нибудь, кроме меня, пикнете о том, так я на всю жизнь на вас рассержусь!..

— Я никому, кроме вас, и не смею сказать-с, — пробормотал Елпидифор Мартыныч, сильно сконфуженный таким оборотом дела.

— А мне-то вы разве должны были говорить об этом, — неужели вы того не понимаете? — горячилась Анна Юрьевна. — Елена моя подчиненная, она начальница учебного заведения: после этого я должна ее выгнать?

Елпидифор Мартыныч откашлянулся на весь почти дом.

— Нет-с, я не к тому это сказал, — начал он с чувством какого-то даже оскорбленного достоинства, — а говорю потому, что мать мне прямо сказала: «Я, говорит, дело с князем затею, потому что он не обеспечивает моей дочери!»

— Да разве он не обеспечивает? — перебила его Анна Юрьевна.

— Нисколько, говорит мать… Кому же мне сказать о том? У князя я не принят в доме… я вам и докладываю. К-ха!

Анна Юрьевна некоторое время размышляла.

— Это надобно как-нибудь устроить… — проговорила она как бы больше сама с собой. — Ну, прощайте теперь, — заключила она затем, кивнув головой Елпидифору Мартынычу.

Тот на это не осмелился даже поклониться Анне Юрьевне, а молча повернулся и тихо вышел из кабинета. Анна Юрьевна после того тотчас же велела заложить карету и поехала к Григоровым. Первые ее намерения были самые добрые — дать совет князю, чтобы он как можно скорее послал этим беднякам денег; а то он, по своему ротозейству, очень может быть, что и не делает этого… (Анна Юрьевна считала князя за очень умного человека, но в то же время и за величайшего разиню). Девочка, по своей застенчивости и стыдливости, тоже, вероятно, ничего не просит у него, и старуха, в самом деле, затеет процесс с ним и сделает огласку на всю Москву. Но когда Анна Юрьевна приехала к Григоровым, то князя не застала дома, а княгиня пригласила ее в гостиную и что-то долго к ней не выходила: между княгиней и мужем только что перед тем произошла очень не яркая по своему внешнему проявлению, но весьма глубокая по внутреннему содержанию горя сцена. День этот был день рождения княгини, и она с детства еще привыкла этот день весело встречать и весело проводить, а потому поутру вошла в кабинет мужа с улыбающимся лицом и, поцеловав его, спросила, будет ли он сегодня обедать дома. Князь более месяца никогда почти не бывал дома и говорил жене, что он вступил в какое-то торговое предприятие с компанией, все утро сидит в их конторе, потом, с компанией же, отправляется обедать в Троицкий, а вечер опять в конторе. Княгиня делала вид, что верит ему.

— Что же, ты обедаешь или нет дома? — повторила она свой вопрос, видя, что князь не отвечает ей и сидит насупившись.

— Нет, не могу и сегодня, — отвечал он, не поднимая головы.

— Ну, как хочешь! — отвечала княгиня и затем, повернувшись, ушла в гостиную, где и принялась потихоньку плакать.

Князь все это видел, слышал и понимал. Сначала он кусал себе только губы, а потом, как бы не вытерпев долее, очень проворно оделся и ушел совсем из дому.

Когда княгине доложили о приезде Анны Юрьевны, она велела принять ее, но сама сейчас же убежала в свою комнату, чтобы изгладить с лица всякий след слез. Она не хотела еще никому из посторонних показывать своей душевной печали.

Покуда княгиня приводила себя в порядок, Анна Юрьевна ходила взад и вперед по комнате, и мысли ее приняли несколько иное течение: прежде видя князя вместе с княгиней и принимая в основание, что последняя была tres apathique, Анна Юрьевна считала нужным и неизбежным, чтобы он имел какую-нибудь альянс на стороне; но теперь, узнав, что он уже имеет таковую, она стала желать, чтобы и княгиня полюбила кого-нибудь постороннего, потому что женщину, которая верна своему мужу, потому что он ей верен, Анна Юрьевна еще несколько понимала; но чтобы женщина оставалась безупречна, когда муж ей изменил, — этого даже она вообразить себе не могла и такое явление считала почти унижением женского достоинства; потому, когда княгиня, наконец, вышла к ней, она очень дружественно встретила ее.

— Bonjour, ma chere, — сказала она, крепко пожимая ей руку. — Супруга твоего, по обыкновению, нет дома, — прибавила она, усевшись с хозяйкою на диван.

— Дома нет, — отвечала княгиня, стараясь насильно улыбнуться.

— Что же ты одна сидишь?.. Тебе надобно иметь un bon ami [доброго друга (франц.).], который бы развлекал тебя.

— Непременно надобно! — подхватила княгиня, продолжая притворно улыбаться.

— Что же мешает? — спросила Анна Юрьевна.

— Не умею, кузина! — отвечала княгиня.

— О, ma chere, quelle folie!.. [моя дорогая, какое безумие! (франц.).] Как будто бы какая-нибудь женщина может говорить так! Это все равно, что если бы кто сказал, qu'il ne sait pas manger!.. [что он не умеет есть! (франц.).]

Княгиня и на это только усмехнулась.

— Шутки в сторону! Приезжай ко мне сегодня обедать, — продолжала Анна Юрьевна, в самом деле, должно быть, серьезно решившаяся устроить что-нибудь в этом роде для княгини. — У меня сегодня будет обедать un certain monsieur Chimsky!.. Il n'est pas jeune, mais il est un homme fort agreable. [некий господин Химский! Он не молод, но человек весьма приятный (франц.).]

Химский был один из старых заграничных знакомых Анны Юрьевны, некогда участвовавший во всех ее удовольствиях.

— Нет, сегодня не могу, — отвечала княгиня, все-таки желавшая отобедать этот день дома.

— Отчего же?.. Приезжай! — повторила настойчиво Анна Юрьевна.

Ей, по преимуществу, хотелось познакомить княгиню с Химским, который был очень смелый и дерзкий человек с женщинами, и Анна Юрьевна без искреннего удовольствия вообразить себе не могла, как бы это у них вдруг совершенно неожиданно произошло: Анна Юрьевна ужасно любила устраивать подобные неожиданности.

— Что же, приедешь или нет? — повторила она.

— Нет! — отвечала княгиня.

— Глупо! — произнесла Анна Юрьевна и позевнула; ей уже стало и скучно с княгиней.

Посидев еще несколько времени, больше из приличия, она начала, наконец, прощаться и просила княгиню передать мужу, чтобы тот не медля к ней приехал по одному очень важному для него делу; но, сходя с лестницы, Анна Юрьевна встретила самого князя.

С ним произошел такого рода случай: он уехал из дому с невыносимой жалостью к жене. «Я отнял у этой женщины все, все и не дал ей взамен ничего, даже двух часов в день ее рождения!» — говорил он сам себе. С этим чувством пришел он в Роше-де-Канкаль, куда каждодневно приходила из училища и Елена и где обыкновенно они обедали и оставались затем целый день. По своей подвижной натуре князь не удержался и рассказал Елене свою сцену с женой. Та выслушала его весьма внимательно.

— Что же, поезжай, отобедай с ней вместе, — сказала она, потупляя свои черные глаза.

— Не хочется что-то, — произнес не совсем, как показалось Елене, искренним голосом князь.

— Мало чего не хочется! — возразила ему Елена совсем уже неискренне.

— И в самом деле, лучше ехать! — сказал князь, подумав немного, и затем сейчас же встал с своего места.

— Поезжай! — повторила ему еще раз Елена, протягивая на прощанье руку.

Если бы князь хоть сколько-нибудь повнимательнее взглянул на нее, то увидел бы, какая мрачная буря надвинулась на ее молодое чело.

— После обеда я приеду сюда. Ты подожди меня, — сказал он торопливо.

— Нет, я дожидаться не стану… — отвечала Елена.

— Отчего же?

— Оттого, что не хочу, — произнесла Елена, видимо, употребив над собой все усилие, чтобы смягчить свой голос и сделать его менее гневным.

— Жаль очень! — проговорил князь, ничего этого не заметивший и спешивший только уйти.

Ему на этот раз больше всего хотелось приехать поскорей домой и утешить жену.

— Ах, очень кстати! — воскликнула Анна Юрьевна, увидев его входящим в сени. — Где бы тут переговорить с тобой? Можно в этой швейцарской? — прибавила она, показывая на комнату швейцара.

— Я думаю, можно, — отвечал князь, несколько удивленный ее словами и встречею с нею.

И затем они оба вошли в швейцарскую.

— У тебя связь с Еленой, но ты не даешь ей ни копейки денег! Мне сегодня очень достоверный человек рассказал, que sa mere a envie de porter plainte centre vous [что ее мать намерена жаловаться на вас (франц.).], — начала Анна Юрьевна прямо.

— Как я не даю? Сколько раз я предлагал Елене… — бухнул князь, совсем опешенный словами Анны Юрьевны.

— Не Елене надобно было предлагать!.. Она, конечно, у тебя не возьмет, а пошли матери, и пошли сейчас же. А теперь прощай, — проговорила Анна Юрьевна и сама пошла.

— Кузина, я боюсь больше всего, чтобы это открытие не повредило в ваших глазах Елене? — проговорил ей вслед несколько опомнившийся князь.

— Вот вздор какой! — отвечала Анна Юрьевна, садясь в свою карету.