Неточные совпадения
В комнате направо, в открытых
дверях, как раз между дверцами, вдвинут
был стол, так что в ту комнату войти
было нельзя: там лежали описанные и продаваемые вещи.
Налево
была другая комната, но
двери в нее
были притворены, хотя и отпирались поминутно на маленькую щелку, в которую, видно
было, кто-то выглядывал — должно
быть, из многочисленного семейства госпожи Лебрехт, которой, естественно, в это время
было очень стыдно.
— Надо жить по закону природы и правды, — проговорила из-за
двери госпожа Дергачева.
Дверь была капельку приотворена, и видно
было, что она стояла, держа ребенка у груди, с прикрытой грудью, и горячо прислушивалась.
Дверь была на ключе, я отворил, и вдруг — темная-темная ночь зачернела передо мной, как бесконечная опасная неизвестность, а ветер так и рванул с меня фуражку.
Но, разглядев две наши отворенные
двери, проворно притворила свою, оставив щелку и из нее прислушиваясь на лестницу до тех пор, пока не замолкли совсем шаги убежавшей вниз Оли. Я вернулся к моему окну. Все затихло. Случай пустой, а может
быть, и смешной, и я перестал об нем думать.
Кто-то схватился за ручку
двери и приотворил ее настолько, что можно
было разглядеть в коридоре какого-то высокого ростом мужчину, очевидно тоже и меня увидавшего и даже меня уже рассматривавшего, но не входившего еще в комнату, а продолжавшего, через весь коридор и держась за ручку, разговаривать с хозяйкой.
Он быстро, с прискоком присел на диване и стал прислушиваться к той
двери, к которой
был приставлен диван.
Но его появление в коридоре
было ведром холодной воды: соседки быстро скрылись и с шумом захлопнули за собою
дверь.
Я отворил
дверь как раз в ту минуту, когда он выпрыгнул в коридор от соседок и, кажется, буквально, то
есть руками, выпихнутый ими.
Были они до безобразия низки, но, что глупее всего, окна,
двери, мебель — все, все
было обвешано или убрано ситцем, прекрасным французским ситцем, и отделано фестончиками; но от этого комната казалась еще вдвое темнее и походила на внутренность дорожной кареты.
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира
была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив
дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Наша
дверь отворена
была настежь, а в коридоре, уже освещенном, кричали и бегали люди.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к
дверям,
двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в
дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме
быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо
есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Он примолк. Мы уже дошли до выходной
двери, а я все шел за ним. Он отворил
дверь; быстро ворвавшийся ветер потушил мою свечу. Тут я вдруг схватил его за руку;
была совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Я припал к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
Я хотел
было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная
дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я
был так счастлив… но что описывать!
— Послушайте, батюшка, — начал я еще из
дверей, — что значит, во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я
был к вашим услугам.
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед
дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?» — хотел
было я спросить, но не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил
дверь…
— Скажите, — вдруг остановила она меня уже совсем у
дверей, — вы сами видели, что… то письмо… разорвано? Вы хорошо это запомнили? Почему вы тогда узнали, что это
было то самое письмо к Андроникову?
Матвей должен
был скоро явиться, но вдруг отворилась
дверь и вошла неожиданная гостья, Дарья Онисимовна.
— Вот женщины! — не вытерпел я и вскинул плечами. Наконец служанка затопила печку и принялась
было прибирать, но я с жаром выгнал ее и наконец-то запер
дверь.
В эту минуту вдруг показалась в
дверях Катерина Николаевна. Она
была одета как для выезда и, как и прежде это бывало, зашла к отцу поцеловать его. Увидя меня, она остановилась, смутилась, быстро повернулась и вышла.
Слуга шагнул
было ко мне у самой уже выходной
двери, но я отвел его рукой и выскочил вслед за ними на крыльцо.
— Знаете ли, — сказал он вдруг, приостановившись в
дверях, — что
есть и еще один выход из беды, кроме игры?
— Вы все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся на
дверь. Я рад
был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в самом деле
был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже
был больной, тоже в лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.
Но в
дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то
есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
Оба
были еще очень молодые люди, так лет двадцати или двадцати двух; они делали тут у
дверей что-то странное, и я с удивлением старался вникнуть.
— Мадье де Монжо? — повторил он вдруг опять на всю залу, не давая более никаких объяснений, точно так же как давеча глупо повторял мне у
двери, надвигаясь на меня: Dolgorowky? Поляки вскочили с места, Ламберт выскочил из-за стола, бросился
было к Андрееву, но, оставив его, подскочил к полякам и принялся униженно извиняться перед ними.
Но так как она не уходила и все стояла, то я, схватив шубу и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не
было никаких писем и бумаг, да я и прежде никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел еще дойти до выходной
двери, как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
— Сама? Настасью Егоровну? — быстро повернулась она ко мне; она уже
было уходила и отворила даже
дверь, но опять захлопнула ее.
Она скрылась, с негодованием хлопнув
дверью. В бешенстве от наглого, бесстыдного цинизма самых последних ее слов, — цинизма, на который способна лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не
буду описывать смутных ощущений моих, как уже и дал слово;
буду продолжать лишь фактами, которые теперь все разрешат. Разумеется, я пробежал мимоходом опять к нему и опять от няньки услышал, что он не бывал вовсе.
Но потерянность моя все еще продолжалась; я принял деньги и пошел к
дверям; именно от потерянности принял, потому что надо
было не принять; но лакей, уж конечно желая уязвить меня, позволил себе одну самую лакейскую выходку: он вдруг усиленно распахнул предо мною
дверь и, держа ее настежь, проговорил важно и с ударением, когда я проходил мимо...
Ни Альфонсинки, ни хозяина уже давно не
было дома. Хозяйку я ни о чем не хотел расспрашивать, да и вообще положил прекратить с ними всякие сношения и даже съехать как можно скорей с квартиры; а потому, только что принесли мне кофей, я заперся опять на крючок. Но вдруг постучали в мою
дверь; к удивлению моему, оказался Тришатов.
— «От вас угроз», то
есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на
дверь (она хотела
было пройти через ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
— Разве что не так? — пробормотал он. — Я вот ждал вас спросить, — прибавил он, видя, что я не отвечаю, — не прикажете ли растворить вот эту самую
дверь, для прямого сообщения с княжескими покоями… чем через коридор? — Он указывал боковую, всегда запертую
дверь, сообщавшуюся с его хозяйскими комнатами, а теперь, стало
быть, с помещением князя.
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как сжалось у меня сердце: бедный старик
был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась
дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к
двери.
Но в это мгновение вдруг отворилась
дверь, и вошла Анна Андреевна. Должно
быть, она подслушивала у
двери и, не вытерпев, отворила слишком внезапно, — и князь, вздрагивавший при каждом скрипе, вскрикнул и бросился ничком в подушку. С ним произошло наконец что-то вроде припадка, разрешившегося рыданиями.
Дверь к князю
была отворена, и там раздавался громовый голос, который я тотчас признал, — голос Бьоринга.
«Матушка» растолковала так (NB: все
была ложь, предупреждаю опять): Versiloff
будет сидеть за
дверью, а Ламберт, как она войдет, покажет ей cette lettre, [Это письмо (франц.).] тут Versiloff выскочит, и они ее…
— Ах, этот «двойник»! — ломала руки Татьяна Павловна. — Ну, нечего тут, — решилась она вдруг, — бери шапку, шубу и — вместе марш. Вези нас, матушка, прямо к ним. Ах, далеко! Марья, Марья, если Катерина Николаевна приедет, то скажи, что я сейчас
буду и чтоб села и ждала меня, а если не захочет ждать, то запри
дверь и не выпускай ее силой. Скажи, что я так велела! Сто рублей тебе, Марья, если сослужишь службу.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась
было к
двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то
есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может
быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.