Неточные совпадения
— Этакому-то бутузу! И так перед ним дрожать! Смешная
ты, Софья; сердишь
ты меня,
вот что!
Ты приехал к нам из Москвы с тем, чтобы тотчас же взбунтоваться, —
вот пока что нам известно о целях твоего прибытия.
—
Вот она разгадка:
ты обиделся, что я мог забыть, где
ты рос!
Татьяна Павловна на вопросы мои даже и не отвечала: «Нечего
тебе, а
вот послезавтра отвезу
тебя в пансион; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать, не белоручкой расти вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне, Татьяна Павловна, в эти три дня!
— А
вот с этой-то самой минуты я
тебя теперь навек раскусила! — вскочила вдруг с места Татьяна Павловна, и так даже неожиданно, что я совсем и не приготовился, — да
ты, мало того, что тогда был лакеем,
ты и теперь лакей, лакейская душа у
тебя!
— О да,
ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню
тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне
вот что, ради Христа: там, внизу, то, что
ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что
ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у
тебя не было?
Но садись, ради Бога, я
тебе кое-что пришел сообщить; благодарю,
вот так.
— Именно это и есть;
ты преудачно определил в одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну,
вот так точно и было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
— То есть
ты подозреваешь, что я пришел склонять
тебя остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли
ты, что я из Москвы
тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как
ты мнителен! Я, напротив, желая
тебе же во всем добра. И даже
вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы
ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать
тебе.
Tiens, mon ami, [
Вот, друг мой (франц.).] вообрази, — продолжал он спускаясь, — а ведь я весь этот месяц принимал
тебя за добряка.
— А
вот я
тебе сейчас объясню.
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так
ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор,
вот и все. И стану я из-за
тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Наверно, этот Васин чрезвычайно вежлив с посетителем, но, наверно, каждый жест его говорит посетителю: «
Вот я посижу с
тобою часика полтора, а потом, когда
ты уйдешь, займусь уже делом».
Наверно, с ним можно завести чрезвычайно интересный разговор и услышать новое, но — «мы
вот теперь с
тобою поговорим, и я
тебя очень заинтересую, а когда
ты уйдешь, я примусь уже за самое интересное»…
—
Вот мама посылает
тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей.
Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с
тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на
тебя не вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
— Если он прав, то я буду виноват,
вот и все, а вас я не меньше люблю. Отчего
ты так покраснела, сестра? Ну
вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
Вот перед вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала, приходит обратно: «Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!» — «Ах, Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного, благодетельного человека
ты оскорбила!» Заплакала я с досады на нее, не вытерпела.
— Милый
ты мой, мы с
тобой всегда сходились. Где
ты был? Я непременно хотел сам к
тебе ехать, но не знал, где
тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову… Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой:
вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал,
вот этими-то чертами, это несомненно…
— И оставим, и оставим, я и сам рад все это оставить… Одним словом, я чрезвычайно перед ней виноват, и даже, помнишь, роптал тогда при
тебе… Забудь это, друг мой; она тоже изменит свое о
тебе мнение, я это слишком предчувствую… А
вот и князь Сережа!
— Да ведь
вот же и
тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал.
Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я
тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза,
ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
—
Тебя нужно в руки взять,
вот и кончено!
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и
вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы
вот шли с
тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
— Ох,
ты очень смешной,
ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то
тебя всего больше и любила в этот месяц, что
ты вот этакий чудак. Но
ты во многом и дурной чудак, — это чтоб
ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над
тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и
тебя трепещем.
— Совершенно так! Нет,
ты ужасно умна, Лиза!
Ты непременно умнее меня.
Вот подожди, Лиза, кончу это все и тогда, может, я кое-что и скажу
тебе…
— А,
вот и
ты, — протянул он мне руку дружески и не вставая с места. — Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович рассказывает преинтересную историю об этом камне, близ Павловских казарм… или тут где-то…
— Tiens, [
Вот как (франц.).] да уж не волочится ли он за
тобой? — усмехнулся я, — я б ему тогда задал. Куда
ты?
Я поднял голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «
Вот видишь, я
тебя поймала всего; ну, что
ты теперь скажешь?» — как бы говорило все ее лицо.
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала…
Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с
тобой будут, а
вот кто
тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
— Совершенно вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте так и в гостиной — скоро и для гостиной этого будет совершенно достаточно, а пока
вот вам два двугривенных, выпейте и закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы и вас за труд, но вы теперь на такой благородной ноге… Милый мой, — обратился он ко мне, — тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю напиться, и я б
тебе предложил…
вот тут сейчас, пойдем же.
—
Ты, может быть, не знаешь? я люблю иногда от скуки… от ужасной душевной скуки… заходить в разные
вот эти клоаки.
Тут все сбивала меня одна сильная мысль: «Ведь уж
ты вывел, что миллионщиком можешь стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж
ты пробы делал характеру; так покажи себя и здесь: неужели у рулетки нужно больше характеру, чем для твоей идеи?» —
вот что я повторял себе.
— Так
ты уж и тогда меня обманывала! Тут не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм сердца и — и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и —
вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я не успел и сообразить, несмотря на все намеки… Да и не тем совсем я был вчера занят!
О, мне теперь все ясно, и вся эта картина передо мной: он вполне вообразил, что я уже давно догадался о его связи с
тобой, но молчу или даже подымаю нос и похваляюсь «честью» —
вот что он даже мог обо мне подумать!
— Никто ничего не знает, никому из знакомых он не говорил и не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только, что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о
тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что
тебе ничего не известно, и
вот только не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.
— Лиза, милая, я вижу только, что я тут ничего не знаю, но зато теперь только узнал, как
тебя люблю. Одного только не понимаю, Лиза; все мне тут ясно, одного только совсем не пойму: за что
ты его полюбила? Как
ты могла такого полюбить?
Вот вопрос!
— Только все-таки «за что
ты его полюбила —
вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже на меня произнесла «
вот вопрос!». И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.
Но
вот что, — странно усмехнулся он вдруг, — я
тебя, конечно, заинтересую сейчас одним чрезвычайным даже известием: если б твой князь и сделал вчера свое предложение Анне Андреевне (чего я, подозревая о Лизе, всеми бы силами моими не допустил, entre nous soit dit [Между нами говоря (франц.)]), то Анна Андреевна наверно и во всяком случае ему тотчас бы отказала.
И
вот этому я бы и научил и моих детей: «Помни всегда всю жизнь, что
ты — дворянин, что в жилах твоих течет святая кровь русских князей, но не стыдись того, что отец твой сам пахал землю: это он делал по-княжески «.
— Так
ты вот как! — стала она передо мной, вся изогнувшись вперед. — Ах
ты, пащенок! Что
ты это наделал? Аль еще не знаешь? Кофей пьет! Ах
ты, болтушка, ах
ты, мельница, ах
ты, любовник из бумажки… да таких розгами секут, розгами, розгами!
— Нет, мой друг, я сказал, что я в стороне… То есть я дал полное согласие. И будь уверен, мой милый мальчик, что я
тебя слишком люблю. Но Катерина Николаевна слишком, слишком настоятельно потребовала… А, да
вот!
— А
вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А
ты еще не знал про него, каков он есть!
Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы,
вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
— Здравствуй, мой милый. Барон, это
вот и есть тот самый очень молодой человек, об котором упомянуто было в записке, и поверьте, он не помешает, а даже может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) — Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже рад, что
ты пришел, а потому посиди в углу, прошу
тебя, пока мы кончим с бароном. Не беспокойтесь, барон, он только посидит в углу.
Кто знает, может быть, мне очень хотелось тоже не скрыть от нее, что визит ее меня даже перед товарищами стыдит; хоть капельку показать ей это, чтоб поняла: «
Вот, дескать,
ты меня срамишь и даже сама не понимаешь того».
— Просто Долгорукий!.. Тушар…
Вот тот, которому
ты вилку в бок в трактире всадил!..
— Так, голубчик.
Вот и прекрасно, что встал.
Ты — юноша, прекрасно
тебе. Старцу к могиле, а юноше жить.
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь, да при таком великом вашем уме и проживая
вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не примете, чтоб уж быть еще совершеннее?» А он мне на то: «Что
ты, старик, об уме моем говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
— Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнес старик, — и не безбожник он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И
вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А
ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут.
Ты молишься ли перед сном-то?
— Да перестань уж
ты, Александр Семенович, полно браниться, — рассмеялся Макар Иванович. — Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей барышней поступили?
Вот она целое утро клокчет, беспокоится, — прибавил он, показывая на маму.
— Да и прыткий, ух какой, — улыбнулся опять старик, обращаясь к доктору, — и в речь не даешься;
ты погоди, дай сказать: лягу, голубчик, слышал, а по-нашему это
вот что: «Коли ляжешь, так, пожалуй, уж и не встанешь», —
вот что, друг, у меня за хребтом стоит.
Возьми песочку да посей на камушке; когда желт песочек у
тебя на камушке том взойдет, тогда и мечта твоя в мире сбудется, —
вот как у нас говорится.