Неточные совпадения
Я начинаю, то есть я хотел бы начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года, то есть ровно с того
дня, когда я
в первый раз встретил…
Дело произошло таким образом: двадцать два года назад помещик Версилов (это-то и есть мой отец), двадцати пяти лет, посетил свое имение
в Тульской губернии.
Затерявшийся и конфузящийся новичок,
в первый
день поступления
в школу (
в какую бы то ни было), есть общая жертва: ему приказывают, его дразнят, с ним обращаются как с лакеем.
При имении находилась тогда тетушка; то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но и вообще, равно как и
в семействе Версилова, которому она чуть ли и
в самом
деле не сродни.
В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно уже
делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом, какой только можно иметь
в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как
в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и
в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще
в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг
в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных
в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей
в месяц,
в продолжение двух лет; копление же началось с первого
дня моей «идеи», а потому Версилов не должен был знать об этих деньгах ни слова.
Дело решалось
в суде
в самый ближайший срок.
Об месте этом они меня и не спрашивали, а просто отдали меня на него, кажется,
в самый первый
день, как я приехал.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только
в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Появившись, она проводила со мною весь тот
день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и
в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне
в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
И хоть
дела вели другие, но он тоже очень интересовался, посещал собрания акционеров, выбран был
в члены-учредители, заседал
в советах, говорил длинные речи, опровергал, шумел, и, очевидно, с удовольствием.
В доме, внизу, было устроено вроде домашней конторы, и один чиновник вел
дела, счеты и книги, а вместе с тем и управлял домом.
В судах запирают же двери, когда
дело идет о неприличностях; зачем же позволяют на улицах, где еще больше людей?
— Mon pauvre enfant! [Мое бедное дитя! (франц.)] Я всегда был убежден, что
в твоем детстве было очень много несчастных
дней.
Видя,
в чем
дело, я встал и резко заявил, что не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от места, и что я слишком теперь понимаю, что мне не за что получать, потому что никакой службы не было.
— Да, насчет денег. У него сегодня
в окружном суде решается их
дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы
в самом
деле плюнули мне
в лицо настоящим плевком, то, право, я, может быть, не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а не его.
Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь,
в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на
деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем
в словах и
делах моих; дай-то Бог!
Я застал уже
дело почти
в половине; как вошел — протеснился к самому столу.
Мне
в этот же
день надо было видеть Ефима Зверева, одного из прежних товарищей по гимназии, бросившего гимназию и поступившего
в Петербурге
в одно специальное высшее училище.
— Ввиду того, что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии, которые признает математическими, и убил, может быть, года два на свою идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого, то есть ввиду тревог и серьезности Крафта, это
дело представляется
в виде феномена.
Надо разрешить, принадлежит ли этот феномен клинике, как единичный случай, или есть свойство, которое может нормально повторяться
в других; это интересно
в видах уже общего
дела.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал
в Россию верить?
В самом
деле, чего же я боялся и что могли они мне сделать какой бы там ни было диалектикой?
Куда вы
денете протест моей личности
в вашей казарме?
Крафт прежде где-то служил, а вместе с тем и помогал покойному Андроникову (за вознаграждение от него)
в ведении иных частных
дел, которыми тот постоянно занимался сверх своей службы.
Да и что такое были все эти
дела в сущности?
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты две и все смотря куда-то
в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к
делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
Меня, еще долго спустя, поражала потом, при воспоминании, эта способность его (
в такие для него часы!) с таким сердечным вниманием отнестись к чужому
делу, так спокойно и твердо рассказать его.
Дело это теперь решается
в суде и решится, наверно,
в пользу Версилова; за него закон.
Не желаю судить теперь о намерениях Алексея Никаноровича
в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился
в некоторой тягостной нерешимости, что мне делать с этим документом, особенно ввиду близкого решения этого
дела в суде.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо
в карман. — Это
дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о случившемся
в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Андроников сам
в этом
деле путался, так именно говорит Марья Ивановна. Этого
дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я же знаю, что вы тогда сами были
в Эмсе…
Затем произошло одно странное обстоятельство: болезненная падчерица Катерины Николавны, по-видимому, влюбилась
в Версилова, или чем-то
в нем поразилась, или воспламенилась его речью, или уж я этого ничего не знаю; но известно, что Версилов одно время все почти
дни проводил около этой девушки.
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа
в Эмс, дал Версилову пощечину публично
в саду и тот не ответил вызовом; напротив, на другой же
день явился на променаде как ни
в чем не бывало.
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия
в голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое
дело!
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного
в том, чтоб порвать, если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни
в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось
дело.
Оно доказывало лишь то, думал я тогда, что я не
в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое
дело и что если б у меня было три жизни, то и тогда бы мне было их мало.
Потом Версилов вступил
в мировые посредники первого призыва и, говорят, прекрасно исполнял свое
дело; но вскоре кинул его и
в Петербурге стал заниматься ведением разных частных гражданских исков.
Дело очень простое, вся тайна
в двух словах: упорство и непрерывность.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда,
в одном и вы справедливы: если я сказал, что это
дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности
в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Вообще же настоящий приступ к
делу у меня был отложен, еще с самого начала,
в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Бесспорно, я ехал
в Петербург с затаенным гневом: только что я сдал гимназию и стал
в первый раз свободным, я вдруг увидел, что
дела Версилова вновь отвлекут меня от начала
дела на неизвестный срок!
Этот вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например, иногда по два
дня сряду есть один хлеб с солью, но с тем чтобы на третий
день истратить сбережения, сделанные
в два
дня; мне казалось, что это будет выгоднее для здоровья, чем вечный ровный пост на минимуме
в пятнадцать копеек.
Затем, для житья моего мне нужен был угол, угол буквально, единственно чтобы выспаться ночью или укрыться уже
в слишком ненастный
день.
Мало того, еще
в Москве, может быть с самого первого
дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду: на это есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Но, взамен того, мне известно как пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу
в свое время, как никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет
дело.
Незадолго до французской революции явился
в Париже некто Лоу и затеял один,
в принципе гениальный, проект (который потом на
деле ужасно лопнул).
Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством за то, что тот меня вывел сам
в переднюю, и так было вплоть до другого
дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.