Неточные совпадения
Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял, что «так нельзя», что тут «из пятелтышки», и проч., и проч. Но наконец начал что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг уличных нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь
в известном смысле. Он бормотал ему вполголоса на его вопросы, что «теперь уж нельзя», что «
дело вышло» и что «если б, например, вы извинились, а господин согласился принять извинение, то тогда разве…»
Объясню заранее: отослав вчера такое письмо к Катерине Николаевне и действительно (один только Бог знает зачем) послав копию с него барону Бьорингу, он, естественно, сегодня же,
в течение
дня, должен был ожидать и
известных «последствий» своего поступка, а потому и принял своего рода меры: с утра еще он перевел маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала
в постели) наверх, «
в гроб», а комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
В одном весьма честном доме случилось действительно и грешное и преступное
дело; а именно жена одного
известного и уважаемого человека вошла
в тайную любовную связь с одним молодым и богатым офицером.
Я прямо пришел
в тюрьму князя. Я уже три
дня как имел от Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не знаю, хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он допустил и устроил
в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната — обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника
известной руки, — это тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
Аванзал — большая комната с огромным столом посредине, на котором
в известные дни ставились баллотировочные ящики, и каждый входящий в эти дни член клуба, раньше чем пройти в следующие комнаты, обязан был положить в ящики шары, сопровождаемый дежурным старшиной.
Живя в Москве широкой жизнью, вращаясь в артистическом и литературном мире, задавая для своих друзей обеды, лет через десять В.М. Лавров понял, что московская жизнь ему не под силу. В 1893 году он купил в восьми верстах от городка Старая Руза, возле шоссе, клочок леса между двумя оврагами, десятин двадцать, пустошь Малеевку, выстроил в этом глухом месте дом, разбил сад и навсегда выехал из Москвы, посещая ее только по редакционным делам
в известные дни, не больше раза в неделю.
Неточные совпадения
Дома он через минуту уже решил
дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы
в природе, которая могла бы убедить прохвоста
в неведении чего бы то ни было, то
в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже
в известном смысле было прочнее его.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через
день по-французски и по-английски; для чего они
в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего
в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару
в своих атласных шубках — Долли
в длинной, Натали
в полудлинной, а Кити
в совершенно короткой, так что статные ножки ее
в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось
в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно
в эту таинственность совершавшегося.
Алексей Александрович сочувствовал гласному суду
в принципе, но некоторым подробностям его применения у нас он не вполне сочувствовал, по
известным ему высшим служебным отношениям, и осуждал их, насколько он мог осуждать что-либо высочайше утвержденное. Вся жизнь его протекла
в административной деятельности и потому, когда он не сочувствовал чему-либо, то несочувствие его было смягчено признанием необходимости ошибок и возможности исправления
в каждом
деле.
— Самолюбия, — сказал Левин, задетый за живое словами брата, — я не понимаю. Когда бы
в университете мне сказали, что другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, тут самолюбие. Но тут надо быть убежденным прежде, что нужно иметь
известные способности для этих
дел и, главное,
в том, что все эти
дела важны очень.
Поднятие этого
дела враждебным министерством было, по мнению Алексея Александровича, нечестно, потому что
в каждом министерстве были и не такие
дела, которых никто, по
известным служебным приличиям, не поднимал.