Неточные совпадения
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность,
говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
И хоть
дела вели другие, но он тоже очень интересовался, посещал собрания акционеров, выбран был в члены-учредители, заседал в советах,
говорил длинные речи, опровергал, шумел, и, очевидно, с удовольствием.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные
говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
— Андроников сам в этом
деле путался, так именно
говорит Марья Ивановна. Этого
дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я же знаю, что вы тогда сами были в Эмсе…
Потом Версилов вступил в мировые посредники первого призыва и,
говорят, прекрасно исполнял свое
дело; но вскоре кинул его и в Петербурге стал заниматься ведением разных частных гражданских исков.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не
говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Наверно, этот Васин чрезвычайно вежлив с посетителем, но, наверно, каждый жест его
говорит посетителю: «Вот я посижу с тобою часика полтора, а потом, когда ты уйдешь, займусь уже
делом».
Ясно было, что
говорили одушевленно и страстно и что
дело шло не о выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и просил, а другой не слушался и возражал.
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут меня не слушал: „Вижу,
говорит, знаю,
говорит, захочет,
говорит, отдаст купец, не захочет — не отдаст, а
дело начнете — сами приплатиться можете, всего лучше помиритесь“.
Он тотчас встал: «Непременно, непременно,
говорит, доставлю вам уроки и место; с сего же
дня займусь, потому что вы к тому совсем достаточный имеете аттестат»…
— Да? Так я и подумал. Вообразите же, то
дело, про которое давеча здесь
говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это
дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился,
говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два
дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли
дело такое солнце! Мама
говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
Давеча князь крикнул ему вслед, что не боится его вовсе: уж и в самом
деле не
говорил ли Стебельков ему в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен на его месте.
Я на прошлой неделе заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно
говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся «не в свое
дело»…
— Удивительное
дело, — проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до последней запятой, — престранное
дело, мой друг: ты
говоришь, что был там от трех до четырех и что Татьяны Павловны не было дома?
За игорным столом приходилось даже иногда
говорить кой с кем; но раз я попробовал на другой
день, тут же в комнатах, раскланяться с одним господчиком, с которым не только
говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно не узнал меня.
Вот что ему было омерзительно видеть, и я его оправдываю вполне: каждый
день видать и принимать подлеца, потому что он — ей брат, да еще
говорит о чести… это сердце иссохнет, хоть бы и его сердце!
Он со слезами поцеловал меня и тотчас же начал
говорить о
деле…
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они
говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если
дело откроется, то…» вот что они
говорят, и все; но я думаю, что этого довольно!
Дело не в том: что бы там ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
— Ваша жена… черт… Если я сидел и
говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное
дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя, видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно
говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям.
— Вы все
говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно перед закатом. Он
говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в самом
деле был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже в лихорадке, с той минуты, как вошел к нему.
— Слышал я про это, голубчик, неоднократно слышал от людей. Что
говорить,
дело великое и славное; все предано человеку волею Божиею; недаром Бог вдунул в него дыхание жизни: «Живи и познай».
«Постой,
говорит, старик, покажу я тебе
дело удивительное, потому ты сего еще никогда не видывал.
С мамой еще
говорила вначале, но с каждым
днем становилась скупее на слова, отрывистее и даже жестче.
Стал тосковать, задумался, не ест не пьет, с людьми не
говорит, а на пятый
день взял да и повесился.
Говоря потом об адвокате, чуть не выигравшем
дело, он тоже выразился: „А адвокат известно что: адвокат — «нанятая совесть“.
И поехал Максим Иванович того же
дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что,
говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом.
И не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек, почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто: вдруг захворал. И болело дитя восемь
дней, молились неустанно, и докторов призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке. Прибыл доктор, рассердился. «Я,
говорит, самый первый доктор, меня вся Москва ожидает». Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек к вечеру помер.
Замечу тоже, что у нас в доме уже несколько
дней как приготовлялись справлять
день рождения мамы, приходившийся ровно через пять
дней, и часто
говорили об этом.
Она
говорила с необыкновенным одушевлением, очень может быть, что наполовину напускным, но все-таки искренним, потому что видно было, до какой степени затянулась она вся в это
дело.
Потом мы несколько
дней сряду сходились и все об этом
говорили, как бы в секрете, впрочем только об этом.
От кого придут деньги — я не справлялся; я знал, что от Версилова, а так как я
день и ночь мечтал тогда, с замиранием сердца и с высокомерными планами, о встрече с Версиловым, то о нем вслух совсем перестал
говорить, даже с Марьей Ивановной.
Читатель поймет теперь, что я, хоть и был отчасти предуведомлен, но уж никак не мог угадать, что завтра или послезавтра найду старого князя у себя на квартире и в такой обстановке. Да и не мог бы я никак вообразить такой дерзости от Анны Андреевны! На словах можно было
говорить и намекать об чем угодно; но решиться, приступить и в самом
деле исполнить — нет, это, я вам скажу, — характер!
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя в самом
деле что-то есть… документы… одним словом — если у тебя есть что мне сказать, то не
говори; ради Бога, ничего не
говори; лучше не
говори совсем… как можно дольше не
говори…
Он только и
говорил что об вас в последние
дни; он тосковал об вас, вы — «молодой его друг»…
В эти два
дня он несколько раз прекрасно
говорил о религии; но в среду говенье вдруг прекратилось.