Неточные совпадения
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том,
как я злился всю жизнь
за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно
за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться было бы для меня унизительно.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже,
за четверть часа до последнего издыхания, так что
за нужду можно бы было принять и
за бред, если бы он и без того не был неправоспособен,
как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми
за себя».
Версилов, выкупив мою мать у Макара Иванова, вскорости уехал и с тех пор,
как я уже и прописал выше, стал ее таскать
за собою почти повсюду, кроме тех случаев, когда отлучался подолгу; тогда оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди, не только не знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так
как оказалось потом, что и деньги не он платил
за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала,
как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю,
за независимость характера.
Как следует в таких случаях, его мигом увезли
за границу, но месяцев через пять он вдруг опять появился, и совершенно здоровый, хотя и оставил службу.
Я вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье
за скандальные рассказы о том,
как я провожал два хвоста к институтам, что я не потешать его нанялся, а заниматься делом, а когда дела нет, то надо покончить и т. д., и т. д.
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам,
как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? — то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то
как же ты не идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что
за мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
Осталось
за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой,
как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
— Я опоздал. Ах,
как жаль!
За сколько?
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно узнал,
за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот
как люди делают!
— Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова. Не беспокойтесь, господа: я вовсе не для того, чтобы вы сейчас же бросились ко мне
за это на шею и чтобы мы все завыли
как телята от умиления!
— Коли слушали, так, конечно, знаете, потому что вы — вы!
Как вы о нем думаете? Простите
за скорый вопрос, но мне нужно. Именно
как вы бы думали, собственно ваше мнение необходимо.
— Тут причина ясная: они выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая,
как это в них делается: преклониться пред Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают
за самую веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так
как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Все это
как сон и бред, — сказал я в глубокой грусти и взялся
за шляпу.
На
какой ляд дернуло меня идти к Дергачеву и выскочить с моими глупостями, давно зная
за собой, что ничего не сумею рассказать умно и толково и что мне всего выгоднее молчать?
Я описал мои два опыта; в Петербурге,
как известно уже, я сделал третий — сходил на аукцион и,
за один удар, взял семь рублей девяносто пять копеек барыша.
Горбун согласился — можно представить,
за какую цену!
Опять-таки, я давно уже заметил в себе черту, чуть не с детства, что слишком часто обвиняю, слишком наклонен к обвинению других; но
за этой наклонностью весьма часто немедленно следовала другая мысль, слишком уже для меня тяжелая: «Не я ли сам виноват вместо них?» И
как часто я обвинял себя напрасно!
Не я буду лезть в аристократию, а она полезет ко мне, не я буду гоняться
за женщинами, а они набегут
как вода, предлагая мне все, что может предложить женщина.
Сколько я мучил мою мать
за это время,
как позорно я оставлял сестру: «Э, у меня „идея“, а то все мелочи» — вот что я
как бы говорил себе.
Я бережно вынул из лукошка Ариночку и приподнял ее
за плечики; из лукошка пахло каким-то кислым и острым запахом,
какой бывает от долго не мытого грудного ребеночка.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять
за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила,
как в ту минуту она была счастлива моею покорностью.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это
за подвиг! На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю,
как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел дело сделать и
как следует завещание написать; но теперь
за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и делу конец.
Их казенную квартиру до мелочи помню, и всех этих дам и девиц, которые теперь все так здесь постарели, и полный дом, и самого Андроникова,
как он всю провизию, птиц, судаков и поросят, сам из города в кульках привозил, а
за столом, вместо супруги, которая все чванилась, нам суп разливал, и всегда мы всем столом над этим смеялись, и он первый.
— Случилось так, — продолжал я, — что вдруг, в одно прекрасное утро, явилась
за мною друг моего детства, Татьяна Павловна, которая всегда являлась в моей жизни внезапно,
как на театре, и меня повезли в карете и привезли в один барский дом, в пышную квартиру.
— Я стоял, смотрел на вас и вдруг прокричал: «Ах,
как хорошо, настоящий Чацкий!» Вы вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: «Да разве ты уже знаешь Чацкого?» — а сами сели на диван и принялись
за кофей в самом прелестном расположении духа, — так бы вас и расцеловал.
Тут
как раз налетел Тушар, схватил меня
за вихор и давай таскать.
— Женщины? А я эту женщину
как раз видел сегодня! Вы, может быть, именно чтоб шпионить
за ней, и хотите меня оставить у князя?
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А
какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Видал я таких, что из-за первого ведра холодной воды не только отступаются от поступков своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над тем, что, всего час тому, считали священным; о,
как у них это легко делается!
Устраняя себя передачею письма из рук в руки, и именно молча, я уж тем самым тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее над Версиловым положение, ибо, отказавшись, насколько это касается меня, от всех выгод по наследству (потому что мне,
как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало бы из этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил бы
за собою навеки высший нравственный взгляд на будущий поступок Версилова.
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета,
как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом,
какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым
за вчерашнее мое перед ним принижение.
Больше часу
как продолжалась чрезвычайная тишина, и вот вдруг, где-то очень близко,
за дверью, которую заслонял диван, я невольно и постепенно стал различать все больше и больше разраставшийся шепот.
Я желаю заключить о его основательности:
как вы думаете, мог бы я обратиться
за заключением к толпе англичан, с которыми шествую, единственно потому только, что не сумел заговорить с ними на водах?
Она быстро вырвала из кармана несколько кредиток, но пожилая (то есть ее мать,
как оказалось после) схватила ее
за руку...
— Но, однако,
как вы смели вытянуть меня? Что это такое? Что это
за женщина? Вы схватили меня
за плечо и подвели, — что тут такое?
Я вовсе не читателю задаю этот вопрос, я только представляю себе эту тогдашнюю минуту, и совершенно не в силах даже и теперь объяснить,
каким образом случилось, что я вдруг бросился
за занавеску и очутился в спальне Татьяны Павловны.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких,
как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
— Дайте ему в щеку! Дайте ему в щеку! — прокричала Татьяна Павловна, а так
как Катерина Николаевна хоть и смотрела на меня (я помню все до черточки), не сводя глаз, но не двигалась с места, то Татьяна Павловна, еще мгновение, и наверно бы сама исполнила свой совет, так что я невольно поднял руку, чтоб защитить лицо; вот из-за этого-то движения ей и показалось, что я сам замахиваюсь.
Мне действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку
за Крафта; я и сказал
как удалось; но любопытно, что он принял было сначала мою мысль о том, что «остались такие,
как мы»,
за серьезную. Но так или нет, а все-таки он во всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался я в этом без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему
как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной
за свою работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
А что, если и в самом деле начнут
за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием,
как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и
как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор.
Пусть это будет, говорит,
за вами долг, и
как только получите место, то в самое короткое время можете со мной поквитаться.
Был всего второй час в начале, когда я вернулся опять к Васину
за моим чемоданом и
как раз опять застал его дома. Увидав меня, он с веселым и искренним видом воскликнул...
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного,
за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете
как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и
как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь
за мной!»