Неточные совпадения
Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение «идеи» к
делу еще
на четыре года; я бестрепетно стал за идею, ибо был математически убежден.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни
на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Но Версилов и не ходил ни к кому, хотя иногда уходил
на весь
день.
Даже
день у меня был назначен; а пока я ходил
на службу.
Об месте этом они меня и не спрашивали, а просто отдали меня
на него, кажется, в самый первый
день, как я приехал.
Появившись, она проводила со мною весь тот
день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной
на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела
на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть
на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый
день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Прибавлю, что это и решило с первого
дня, что я не грубил ему; даже рад был, если приводилось его иногда развеселить или развлечь; не думаю, чтоб признание это могло положить тень
на мое достоинство.
В судах запирают же двери, когда
дело идет о неприличностях; зачем же позволяют
на улицах, где еще больше людей?
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего
дня вдруг мне,
на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Вы плюнули
на меня, а я торжествую; если бы вы в самом
деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я, может быть, не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а не его.
— Ввиду того, что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы
на основании физиологии, которые признает математическими, и убил, может быть, года два
на свою идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого, то есть ввиду тревог и серьезности Крафта, это
дело представляется в виде феномена.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена
на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не тем голосом, с недоумением смотря
на меня, — я вас зазвал по
делу и между тем… Ради Бога, извините.
Но Марья Ивановна была и сама нашпигована романами с детства и читала их
день и ночь, несмотря
на прекрасный характер.
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову пощечину публично в саду и тот не ответил вызовом; напротив,
на другой же
день явился
на променаде как ни в чем не бывало.
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы,
на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое
дело!
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это
дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся
на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Бесспорно, я ехал в Петербург с затаенным гневом: только что я сдал гимназию и стал в первый раз свободным, я вдруг увидел, что
дела Версилова вновь отвлекут меня от начала
дела на неизвестный срок!
Этот вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например, иногда по два
дня сряду есть один хлеб с солью, но с тем чтобы
на третий
день истратить сбережения, сделанные в два
дня; мне казалось, что это будет выгоднее для здоровья, чем вечный ровный пост
на минимуме в пятнадцать копеек.
Мало того, еще в Москве, может быть с самого первого
дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду:
на это есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом будет у меня — не рисковать ничем, и второе — непременно в
день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного
на мое содержание, для того чтобы ни единого
дня не прерывалось накопление.
Какое мне
дело, что меня толкают
на улице, что я принужден перебегать вприпрыжку по грязи, чтоб меня не раздавили извозчики.
В тот вечер я очень досадовал,
на другой
день не так много,
на третий совсем забыл.
Я тотчас привез доктора, он что-то прописал, и мы провозились всю ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а
на другой
день он объявил, что уже поздно, и
на просьбы мои — а впрочем, кажется,
на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Я не Бог».
Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а
на лбу сильно начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней с самого первого
дня.
Татьяна Павловна, третьего
дня я вырезал из газеты одно объявление, вот оно (он вынул клочок из жилетного кармана), — это из числа тех бесконечных «студентов», знающих классические языки и математику и готовых в отъезд,
на чердак и всюду.
Татьяна Павловна хлопотала около меня весь тот
день и покупала мне много вещей; я же все ходил по всем пустым комнатам и смотрел
на себя во все зеркала.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько
дней в Москве, может быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал
на этот раз, что так подробно напомнил…
Всю ночь я был в бреду, а
на другой
день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались
делами; потом вдруг укатили
на весь
день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
Татьяна Павловна
на вопросы мои даже и не отвечала: «Нечего тебе, а вот послезавтра отвезу тебя в пансион; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать, не белоручкой расти вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне, Татьяна Павловна, в эти три
дня!
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты
на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— А что именно, я и до сих пор не знаю. Но что-то другое, и, знаешь, даже весьма порядочное; заключаю потому, что мне под конец стало втрое при нем совестнее. Он
на другой же
день согласился
на вояж, без всяких слов, разумеется не забыв ни одной из предложенных мною наград.
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить
дело, и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря
на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и
на сцене «настоящие русские люди».
У меня еще с вечера составился общий план действий
на весь этот
день.
Не знаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря
на чрезвычайно скверный свой вид, мне всегда нравится, и весь этот спешащий по своим
делам, эгоистический и всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра, нечто особенно привлекательное.
Пусть Ефим, даже и в сущности
дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине
дела лежала такая точка, стоя
на которой, был прав и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда не могли понять.
Веселый господин кричал и острил, но
дело шло только о том, что Васина нет дома, что он все никак не может застать его, что это ему
на роду написано и что он опять, как тогда, подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Должно быть, я попал в такой молчальный
день, потому что она даже
на вопрос мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — не ответила и молча прошла в свою кухню.
Два слова про эту скверную квартиренку, чтоб понять местность,
на которой произошло
дело.
А что, если и в самом
деле начнут за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели
на меня в упор.
Спит это она однажды
днем, проснулась, открыла глаза, смотрит
на меня; я сижу
на сундуке, тоже смотрю
на нее; встала она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпели и заплакали, сидим и плачем и друг дружку из рук не выпускаем.
На третий
день легче ей стало, молчит, как будто успокоилась.
Только что убежала она вчера от нас, я тотчас же положил было в мыслях идти за ней следом сюда и переубедить ее, но это непредвиденное и неотложное
дело, которое, впрочем, я весьма бы мог отложить до сегодня…
на неделю даже, — это досадное
дело всему помешало и все испортило.
— Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец
на меня. — Возьмите же эту бумажку, она ведь к
делу необходима, — протянул он крошечный кусочек Васину. Тот взял и, видя, что я смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и, может быть, в темноте...
— Да еще же бы нет! — вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться, нисколько не удивляясь
на меня), — да это так ведь и бывает всегда, почти со всеми, и первым даже
делом; только в этом никто не признается, да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет и из этого ничего не будет.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а
на меня как раз сегодня утром ужасно много
дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним
на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно
на меня давеча сердился, говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два
дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные
дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки
на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Князь Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду его называть) привез меня в щегольской пролетке
на свою квартиру, и первым
делом я удивился великолепию его квартиры.