Неточные совпадения
Я глядел на нее довольно пристально и ничего особенного
не находил:
не так
высокого роста девица, полная и с чрезвычайно румяными щеками.
Я его
не так любил, даже
не любил вовсе. Он был очень бел волосами, с полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости, а ростом даже
выше меня, но принять его можно было
не иначе как за семнадцатилетнего. Говорить с ним было
не о чем.
Скажут, глупо так жить: зачем
не иметь отеля, открытого дома,
не собирать общества,
не иметь влияния,
не жениться? Но чем же станет тогда Ротшильд? Он станет как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина;
выше этого, по идее, Пушкин ничего
не производил! Тех же мыслей я и теперь.
А может быть, таковы требования прекрасного и
высокого в самом деле, я этого во всю жизнь
не мог разрешить.
Улыбка эта была тем сквернее, что была совершенно
не умышленная, а невольная; видно было, что он действительно и воистину считал себя в эту минуту гораздо
выше меня и умом и характером.
Кто-то схватился за ручку двери и приотворил ее настолько, что можно было разглядеть в коридоре какого-то
высокого ростом мужчину, очевидно тоже и меня увидавшего и даже меня уже рассматривавшего, но
не входившего еще в комнату, а продолжавшего, через весь коридор и держась за ручку, разговаривать с хозяйкой.
— Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник
выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее
не так знаю, но — вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам ничего
не стоит, ведь я же старуха — вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь… Ну что бы стоило вам ее обольстить!
То есть
не то что великолепию, но квартира эта была как у самых «порядочных людей»:
высокие, большие, светлые комнаты (я видел две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и
не Бог знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки.
— Слушайте, ничего нет
выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам
не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
— Милый мой, — сказал он мне вдруг, несколько изменяя тон, даже с чувством и с какою-то особенною настойчивостью, — милый мой, я вовсе
не хочу прельстить тебя какою-нибудь буржуазною добродетелью взамен твоих идеалов,
не твержу тебе, что «счастье лучше богатырства»; напротив, богатырство
выше всякого счастья, и одна уж способность к нему составляет счастье.
Но все-таки нельзя же
не подумать и о мере, потому что тебе теперь именно хочется звонкой жизни, что-нибудь зажечь, что-нибудь раздробить, стать
выше всей России, пронестись громовою тучей и оставить всех в страхе и в восхищении, а самому скрыться в Северо-Американские Штаты.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и
не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится
выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я
не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
А между тем это же свидетельствует и о
высоких требованиях чести в душе его, долга, справедливости,
не правда ли?..
Я все-таки верю в то, что бесконечно меня
выше, и
не теряю моего идеала!..
— Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут
не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а
не глупость причиною, мой эгоизм сердца и — и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно
выше меня и — вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я
не успел и сообразить, несмотря на все намеки… Да и
не тем совсем я был вчера занят!
Что, неужели вы думаете, что во все это время, с самой Луги может быть, я
не питал
высокого идеала жизни?
— Presente! [Я здесь! (франц.)] — откликнулся из-за ширм дребезжащий женский голос с парижским акцентом, и
не более как через две минуты выскочила mademoiselle Alphonsine, наскоро одетая, в распашонке, только что с постели, — странное какое-то существо,
высокого роста и сухощавая, как щепка, девица, брюнетка, с длинной талией, с длинным лицом, с прыгающими глазами и с ввалившимися щеками, — страшно износившееся существо!
— Человек чистый и ума
высокого, — внушительно произнес старик, — и
не безбожник он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А ты их обходи и им
не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
Я вдруг очутился, с каким-то великим и гордым намерением в сердце, в большой и
высокой комнате; но
не у Татьяны Павловны: я очень хорошо помню комнату; замечаю это, забегая вперед.
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда
не относился ко мне свысока, то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в
высоком слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а
не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно
выше его по образованию.
Главнейшее состояло в том, что существует документ, и что обладатель его — я, и что этот документ имеет
высокую ценность: в этом Ламберт
не сомневался.
Тот, кто крикнул «атанде», был малый очень
высокого роста, вершков десяти,
не меньше, худощавый и испитой, но очень мускулистый, с очень небольшой, по росту, головой и с странным, каким-то комически мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и даже приятном лице.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты
выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все
не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все
выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Но клянусь, что европейскую тоску его я ставлю вне сомнения и
не только наряду, но и несравненно
выше какой-нибудь современной практической деятельности по постройке железных дорог.
Почти тотчас же я заслышал шаги, важные, неспешные, мягкие, и
высокая фигура красивого и надменного молодого человека (тогда он мне показался еще бледнее и худощавее, чем в сегодняшнюю встречу) показалась на пороге в переднюю — даже на аршин
не доходя до порога.
Неточные совпадения
Застыл уж на уколотом // Мизинце у Евгеньюшки, // Хозяйской старшей дочери, //
Высокий бугорок, // А девка и
не слышала, // Как укололась до крови;
Не ветры веют буйные, //
Не мать-земля колышется — // Шумит, поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С
высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к вечеру покинули // Бурливое село…
«Давно мы
не работали, // Давайте — покосим!» // Семь баб им косы отдали. // Проснулась, разгорелася // Привычка позабытая // К труду! Как зубы с голоду, // Работает у каждого // Проворная рука. // Валят траву
высокую, // Под песню, незнакомую // Вахлацкой стороне; // Под песню, что навеяна // Метелями и вьюгами // Родимых деревень: // Заплатова, Дырявина, // Разутова, Знобишина, // Горелова, Неелова — // Неурожайка тож…
Стану я руки убийством марать, // Нет,
не тебе умирать!» // Яков на сосну
высокую прянул, // Вожжи в вершине ее укрепил, // Перекрестился, на солнышко глянул, // Голову в петлю — и ноги спустил!..
(На малом шляпа круглая, // С значком, жилетка красная, // С десятком светлых пуговиц, // Посконные штаны // И лапти: малый смахивал // На дерево, с которого // Кору подпасок крохотный // Всю снизу ободрал, // А
выше — ни царапины, // В вершине
не побрезгует // Ворона свить гнездо.)