Неточные совпадения
Я написал кому следует, через кого следует в Петербург,
чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше
не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (
то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что»
не поступлю.
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в
том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком,
чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Между
тем накануне мать, шепчась с сестрой, тихонько от Версилова («
чтобы не огорчить Андрея Петровича»), намеревалась снести в заклад из киота образ, почему-то слишком ей дорогой.
А
чтобы доказать им, что я
не боюсь их мужчин и готов принять вызов,
то буду идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду ждать их мужчин.
— Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова.
Не беспокойтесь, господа: я вовсе
не для
того,
чтобы вы сейчас же бросились ко мне за это на шею и
чтобы мы все завыли как телята от умиления!
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна,
не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так,
то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто
не мог обвинить и
чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
А кстати: выводя в «Записках» это «новое лицо» на сцену (
то есть я говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего, впрочем,
не означающий. Я это,
чтобы было понятнее читателю и так как
не предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
Ответ ясный: потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки
не до такой степени хочет,
чтобы, например, если уж никак нельзя иначе нажить,
то стать даже и нищим; и
не до такой степени упорен,
чтобы, даже и став нищим,
не растратить первых же полученных копеек на лишний кусок себе или своему семейству.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом будет у меня —
не рисковать ничем, и второе — непременно в день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для
того чтобы ни единого дня
не прерывалось накопление.
А теперь расскажу два анекдота,
чтобы тем покончить с «идеей» совсем и так, чтоб она ничем уж
не мешала в рассказе.
Но,
чтобы обратиться к нашему,
то замечу про мать твою, что она ведь
не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед
тем постепенно ее приготовлял.
— Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли, главное, с
тем,
чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей подумать;
не угодно ли вам оставить меня одного?
—
То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в
том свои выгоды. Но, друг мой, уж
не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал,
чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
Зато есть у меня в Петербурге и несколько мест счастливых,
то есть таких, где я почему-нибудь бывал когда-нибудь счастлив, — и что же, я берегу эти места и
не захожу в них как можно дольше нарочно,
чтобы потом, когда буду уже совсем один и несчастлив, зайти погрустить и припомнить.
— Знаете что, я по вашим глазам еще давеча догадался, что вы будете хулить Крафта, и,
чтобы не слышать хулы, положил
не добиваться вашего мнения; но вы его сами высказали, и я поневоле принужден согласиться с вами; а между
тем я недоволен вами! Мне жаль Крафта.
— Нет, я
не про
то, чтоб выгнать, а
чтобы не вышло какой истории… Впрочем, все этакие истории, так или этак, но кончаются… Оставим это.
— Никогда, никогда
не поверю,
чтобы женщина, — вскричал я опять, — могла уступить своего мужа другой женщине, этому я
не поверю!.. Клянусь, что моя мать в
том не участвовала!
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще
не знаете моей природы! Или… или я тут, сам
не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть,
не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме
того, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу,
чтобы вы, как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с
тем, чтоб сделать ей предложение, а
не отказываться.
И поехал Максим Иванович
того же дня ко вдове, в дом
не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну
чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом.
И ежели вмале мне угодит,
то достаточный капитал ему отпишу; а совсем ежели угодит,
то и всего состояния нашего могу его, по смерти, преемником утвердить, равно как родного бы сына, с
тем, однако,
чтобы ваша милость, окромя великих праздников, в дом
не жаловали.
И вот на памяти людской еще
не было в
тех местах,
чтобы такой малый робеночек на свою жизнь посягнул!
— Я
не то чтоб такого Трифона, как ты, я и первейшего живописца из Москвы могу выписать, али хоша бы из самого Лондона, да ты его лик помнишь. Если выйдет
не схож али мало схож,
то дам тебе всего пятьдесят рублей, а если выйдет совсем похож,
то дам двести рублей. Помни, глазки голубенькие… Да
чтобы самая-самая большая картина вышла.
— А вот, знаете, повязать ему галстух. Видите ли, надобно как-нибудь так,
чтобы не видно было его грязной рубашки, а
то пропадет весь эффект, как хотите. Я нарочно ему галстух у Филиппа-парикмахера сейчас купил, за рубль.
Оставим это, друг мой; а «вериги» мои — вздор;
не беспокойся об них. Да еще вот что: ты знаешь, что я на язык стыдлив и трезв; если разговорился теперь,
то это… от разных чувств и потому что — с тобой; другому я никому и никогда
не скажу. Это прибавляю,
чтобы тебя успокоить.
Разумеется, он врал и бредил, трепеща,
чтобы я
не убежал от него; но я вдруг бросил его среди улицы, и когда он хотел было за мной следовать,
то я остановился и погрозил ему кулаком.
План состоял в
том,
чтобы вдруг, без всяких подходов и наговоров, разом объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что его неминуемо ожидает сумасшедший дом, и когда он упрется, придет в негодование, станет
не верить,
то показать ему письмо дочери: «дескать, уж было раз намерение объявить сумасшедшим; так теперь, чтоб помешать браку, и подавно может быть».
Я и
не знал никогда до этого времени, что князю уже было нечто известно об этом письме еще прежде; но, по обычаю всех слабых и робких людей, он
не поверил слуху и отмахивался от него из всех сил,
чтобы остаться спокойным; мало
того, винил себя в неблагородстве своего легковерия.
Главное состояло в
том,
чтобы тотчас же по прибытии князя предъявить ему документ; но я
не выдавал документа ни за что.
Проснулся я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и
не было всего вчерашнего дня. К маме я положил
не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с
тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру,
не отходить уже от нее во весь день. Я твердо был уверен, что во всяком случае встречу его сегодня у мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
Итак, пусть же знают, что
не для
того я хотел ее опозорить и собирался быть свидетелем
того, как она даст выкуп Ламберту (о, низость!), —
не для
того,
чтобы спасти безумного Версилова и возвратить его маме, а для
того… что, может быть, сам был влюблен в нее, влюблен и ревновал!
Между прочим, я возразил ей, что я даже и
не имею теперь права учиться, потому что должен трудиться,
чтобы содержать маму и Лизу; но она предлагает на
то свои деньги и уверяет, что их достанет на все время моего университета.