Неточные совпадения
Ну, а эти девочки (elles sont charmantes [Они очаровательны (франц.).]) и их матери, которые приезжают в именины, —
так ведь они только свою канву привозят, а сами ничего не умеют сказать.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а?
Так и тут.
Ну можно ли до
такой кумирной степени превозносить опыт и уличную науку, чтобы непременно предсказывать неудачу!
Ну, поверят ли, что я не то что плакал, а просто выл в этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принуждена была утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки ни с ее, ни с его стороны.
— Но теперь довольно, — обратился он к матушке, которая
так вся и сияла (когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), — по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист;
ну,
так поверишь ли, друг мой, что наиболее любящих праздность — это из трудящегося вечно народа!
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, — и удивлялся вашей способности проницать.
Ну да, у меня есть «своя идея». То, что вы
так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть «идея». Не боюсь и не стыжусь.
—
Ну, а я
так по лицу Татьяны Павловны давно угадал, что она в меня влюблена. Не смотрите
так зверски на меня, Татьяна Павловна, лучше смеяться! Лучше смеяться!
— Именно, именно,
ну теперь я все припомнил, — вскричал опять Версилов, — но, друг мой, я и тебя припоминаю ясно: ты был тогда
такой милый мальчик, ловкий даже мальчик, и клянусь тебе, ты тоже проиграл в эти девять лет.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить.
Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я
так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
Ну что, если я опять-таки до
такой степени лакей, что никак не могу даже того допустить, чтоб от живой жены можно было жениться еще на жене?
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения,
ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и
так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты
так умен, что не захочешь сам очутиться в
таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего,
ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с
такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
— Именно это и есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»;
ну, вот
так точно и было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
Ну что, если б он закричал на весь двор, завыл, сей уездный Урия, —
ну что бы тогда было со мной, с
таким малорослым Давидом, и что бы я сумел тогда сделать?
Ты
так хочешь жить и
так жаждешь жить, что дай, кажется, тебе три жизни, тебе и тех будет мало: это у тебя на лице написано;
ну, а
такие большею частью добряки.
—
Ну и женись, а все-таки ш<<—>>дик: ты еще растешь!
— Ах, милая, напротив, это, говорят, доброе и рассудительное существо, ее покойник выше всех своих племянниц ценил. Правда, я ее не
так знаю, но — вы бы ее обольстили, моя красавица! Ведь победить вам ничего не стоит, ведь я же старуха — вот влюблена же в вас и сейчас вас целовать примусь…
Ну что бы стоило вам ее обольстить!
— Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я не меньше люблю. Отчего ты
так покраснела, сестра?
Ну вот еще пуще теперь!
Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой,
так тем паче.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на
такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу:
ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
— Да и юмор странный, — продолжал я, — гимназический условный язык между товарищами…
Ну кто может в
такую минуту и в
такой записке к несчастной матери, — а мать она ведь, оказывается, любила же, — написать: «прекратила мой жизненный дебют»!
—
Ну как я рада, что ты в эту сторону пошел, а то бы я
так тебя сегодня и не встретила! — Она немного задыхалась от скорой ходьбы.
— Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел в глаза, и я тебе глядела в глаза,
так как же ты спрашиваешь, меня ли ты встретил?
Ну характер! А знаешь, я ужасно хотела рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала
так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», —
ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
— Насмешливо-с, то есть немножко насмешливо, этакая добрая русская улыбка
такая, знаете;
ну, лицу, конечно, под досадную руку, знаете: «Ты здесь, борода, чего дожидаешься?
Ну, дошло до начальства; начальство велело ему медаль повесить;
так и ходил с медалью на шее, да опился потом, говорят; знаете, русский человек, не удержится!
Но ведь ясно, что Крафты глупы;
ну а мы умны — стало быть, и тут никак нельзя вывести параллели, и вопрос все-таки остается открытым.
—
Ну, если уж ты
так принимаешь к сердцу, то всего лучше постарайся поскорее специализироваться, займись постройками или адвокатством и тогда, занявшись уже настоящим и серьезным делом, успокоишься и забудешь о пустяках.
— Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете,
так я и пойду, клянусь вам!
Ну, в чем же великая мысль?
— А
ну, если
так…
так и
так. Только это — не
так…
—
Ну, а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что он
так ничтожен, стоит в углу и злится, потому что «маленький», и вдруг предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? — спросил я вдруг с самым смелым и вызывающим видом. Сердце мое застучало.
Кто, кто, скажите, заставляет вас делать
такие признания мне вслух? — вскрикнул я, как опьянелый, —
ну что бы вам стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего не было, — понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой?
— О нет, я тому только, что у вас
такие ужасные слова…
Ну, что
такое «выведывающая змея»? — засмеялась она.
— Нет, кроме товарищества? Нет ли чего
такого, из-за чего бы ты находил возможным брать у него, а?
Ну, там по каким бы то ни было соображениям?
Ну вот, с
таким взглядом вы встретили и женщину-идеал и в совершенстве, в идеале признали — «все пороки»!
Одним словом, меня поздравлять не с чем, и тут никогда, никогда не может ничего случиться, — задыхался я и летел, и мне
так хотелось лететь, мне
так было это приятно, — знаете…
ну уж пусть будет
так однажды, один маленький разочек!
—
Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»…
ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
Ну,
так что ж, мой милый? этот сын Марса остановил нас на самом, кажется, интересном месте…
—
Ну, довольно же, довольно! — восклицал я, — я не протестую, берите! Князь… где же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и Дарзан? — и, подхватив наконец все мои деньги, а несколько полуимпериалов
так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю в эту минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло выйти.
— Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И я стал было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно, я знаю, что тысяча.
Ну,
так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
— Знает, да не хочет знать, это —
так, это на него похоже!
Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
— Очень жалею, мой милый. С чего ты взял, что я
так бесчувствен? Напротив, постараюсь всеми силами…
Ну, а ты как, как твои дела?
Она уверяла меня уже давно, что его «
так уважает и
так ценит,
так жалеет и симпатизирует ему»,
ну и все прочее,
так что я даже отчасти был подготовлен.
— «
Ну,
так и не приду к тебе», — оторвала она и ушла.
Дал он мне срок и спрашивает: «
Ну, что, старик, теперь скажешь?» А я восклонился и говорю ему: «Рече Господь: да будет свет, и бысть свет», а он вдруг мне на то: «А не бысть ли тьма?» И
так странно сказал сие, даже не усмехнулся.
Ну, что ты, Макарушка, тебя только и зашла проведать, не этого (она указала на меня, но тут же дружелюбно ударила меня по плечу рукой; я никогда еще не видывал ее в
таком веселейшем расположении духа).
—
Ну да,
так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы —
так называемый странник?
Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
— О, я не в том смысле; я употребил слово в его общем смысле.
Ну, там религиозный бродяга,
ну, набожный, а все-таки бродяга. В хорошем, почтенном смысле, но бродяга… Я с медицинской точки…
Душа во мне, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать другой не могу;
ну а потом ободрился: «Что же, думаю, не боги же они, а
такие, как и мы, подобострастные нам, человеки».
—
Ну,
ну, не смущайтесь, сударь, я только
так напомнил…