Неточные совпадения
— Вам ужасно хочется, чтоб я сходил к какой-нибудь здешней Жозефине и
пришел вам донести. Незачем; я и сам
еще тринадцати лет видел женскую наготу, всю; с тех пор и почувствовал омерзение.
Правда, я далеко был не в «скорлупе» и далеко
еще не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не
приходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
Я рано
пришел, а ты
еще не остыл и к тому же туго выносишь критику.
Я
пришел с тем, чтоб уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не огорчить и не испугать твою мать
еще больше.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас
еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам
пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он
пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны
еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
— О, вернулся
еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и
пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
Вчерашний же поступок его со мной, так сказать, потряс мою душу, и даже в эту минуту, верите ли, я как бы
еще не
пришел в себя.
Это меня немножко взволновало; я
еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он
придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше не могу.
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время
пришло; но постойте
еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь… то есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
Я тотчас понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого и
пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен; да и ничего мне это не стоило, потому что я все
еще, с давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии.
Да и куда
придешь —
еще тошней.
Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я
еще не знаю! Я вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил мне вчера: «Не я к тебе
приду, а ты ко мне прибежишь». Я полетел к князю Николаю Ивановичу,
еще более предчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь,
еще раз поблагодарил меня.
— Друг ты мой милый, я так и знал, что первый
придешь, и, знаешь, я вчера
еще это про тебя подумал: «Кто обрадуется?
Мама рассказывала мне всегда обо всем домашнем, обыкновенно когда
приходила с супом кормить меня (когда я
еще не мог сам есть), чтобы развлечь меня; я же при этом упорно старался показать каждый раз, что мало интересуюсь всеми этими сведениями, а потому и про Настасью Егоровну не расспросил подробнее, даже промолчал совсем.
Когда потом, выздоравливая, я соображал,
еще лежа в постели: что бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему проврался? — то ни разу не
приходило ко мне даже подозрения, что он мог так много тогда узнать!
Она
пришла, однако же, домой
еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог
прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому
еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты,
еще невинная,
еще ребенком,
приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
— Непременно. Я знаю. И Анна Андреевна это полагает. Это я тебе серьезно и правду говорю, что Анна Андреевна полагает. И потом
еще я расскажу тебе, когда
придешь ко мне, одну вещь, и ты увидишь, что любит. Альфонсина была в Царском; она там тоже узнавала…
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда
приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор
еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— Нет
еще, нет, и это все равно.
Приходи завтра,
приходи раньше… Да вот что
еще: брось Ламберта совсем, а «документ» разорви, и скорей. Прощай!
Несмотря на все, я нежно обнял маму и тотчас спросил о нем. Во взгляде мамы мигом сверкнуло тревожное любопытство. Я наскоро упомянул, что мы с ним вчера провели весь вечер до глубокой ночи, но что сегодня его нет дома,
еще с рассвета, тогда как он меня сам пригласил
еще вчера, расставаясь,
прийти сегодня как можно раньше. Мама ничего не ответила, а Татьяна Павловна, улучив минуту, погрозила мне пальцем.
— Что вы, мама? — удивился я, — я и сегодня на панихиду
приду, и
еще приду; и… к тому же завтра — день вашего рожденья, мама, милый друг мой! Не дожил он трех дней только!
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый час и смеркалось. В трактире известили, что он
приходил: «Побывали немного и ушли, а может, и
еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Я решил прождать
еще только одну минуту или по возможности даже менее минуты, а там — непременно уйти. Главное, я был одет весьма прилично: платье и пальто все-таки были новые, а белье совершенно свежее, о чем позаботилась нарочно для этого случая сама Марья Ивановна. Но про этих лакеев я уже гораздо позже и уже в Петербурге наверно узнал, что они, чрез приехавшего с Версиловым слугу, узнали
еще накануне, что «
придет, дескать, такой-то, побочный брат и студент». Про это я теперь знаю наверное.
—
Придет, Софья,
придет! Не беспокойся! — вся дрожа в ужасном припадке злобы, злобы зверской, прокричала Татьяна. — Ведь слышала, сам обещал воротиться! дай ему, блажнику,
еще раз, последний, погулять-то. Состарится — кто ж его тогда, в самом деле, безногого-то нянчить будет, кроме тебя, старой няньки? Так ведь прямо сам и объявляет, не стыдится…
— Скажите, как могли вы согласиться
прийти сюда? — спросил он вдруг, как бы вспомнив о главном. — Мое приглашение и мое все письмо — нелепость… Постойте, я
еще могу угадать, каким образом вышло, что вы согласились
прийти, но — зачем вы
пришли — вот вопрос? Неужто вы из одного только страху
пришли?
— Да нельзя, нельзя, дурачок! То-то вот и есть! Ах, что делать! Ах, тошно мне! — заметалась она опять, захватив, однако, рукою плед. — Э-эх, кабы ты раньше четырьмя часами
пришел, а теперь — восьмой, и она
еще давеча к Пелищевым обедать отправилась, а потом с ними в оперу.