— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да
пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Неточные совпадения
Ну,
пусть там монах или пустынник, — а тут человек ходит во фраке, ну, и там все… и вдруг
его мощи!
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (
он один только кричал, все остальные говорили тихо). —
Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если
он уже перестал в Россию верить?
«О,
пусть обижает меня этот нахал генерал, на станции, где мы оба ждем лошадей: если б знал
он, кто я,
он побежал бы сам
их запрягать и выскочил бы сажать меня в скромный мой тарантас!
Пусть это и простые сердца, но
они любящие, искренно и простодушно, почему же не полелеять
их при случае?
В виде гарантии я давал
ему слово, что если
он не захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (
ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то
пусть скажет прямо, и я тотчас же дам
ему вольную, отпущу
ему жену, награжу
их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж не
они от меня уйдут на все четыре стороны, а я сам от
них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
Пусть Ефим, даже и в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой, был прав и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего
они никогда не могли понять.
И главное, сам знал про это; именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что
он там захочет,
пусть так и делает: вот решение.
Когда внесли чай, я объяснил
ему, что попрошу
его гостеприимства всего только на одну ночь и что если нельзя, то
пусть скажет, и я перееду на постоялый двор.
Разумеется,
они мне не дадут покоя, если станут подозревать, но…
пусть!
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на
него похоже! Ну,
пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда
он говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
— И неужели же вы могли подумать, — гордо и заносчиво вскинул
он вдруг на меня глаза, — что я, я способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у
него просить денег! У
него, жениха той невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика была моей последней надеждой, то
пусть гибнет и эта надежда!
Мы начали наш роман, и
пусть нам дадут
его докончить.
И
пусть не смеются над жалким подростком за то, что
он суется с своими нравоучениями в брачное дело, в котором ни строчки не понимает.
И зарастет
его могилка на кладбище травкой, облупится на ней бел камушек и забудут
его все люди и самое потомство
его, забудут потом самое имя
его, ибо лишь немногие в памяти людей остаются — ну и
пусть!
— Андрей Петрович, — схватил я
его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил
их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты?
Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Нет,
пусть сгублю даже репутацию мою, но спасу
его!
На Сенной, говорят, воры;
пусть подойдут, я, может, и отдам
им шубу.
«
Пусть завтра последний день мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но все равно, я умру, но останутся все
они, а после
них дети
их» — и эта мысль, что
они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече.
Правда, мама все равно не дала бы
ему спокойствия, но это даже тем бы и лучше: таких людей надо судить иначе, и
пусть такова и будет
их жизнь всегда; и это — вовсе не безобразие; напротив, безобразием было бы то, если б
они успокоились или вообще стали бы похожими на всех средних людей.
— Кабы умер — так и слава бы Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать
им хоть часть вчерашних моих впечатлений от
его ночной исповеди, да и самую исповедь. «
Они что-то о
нем теперь думают дурное — так
пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
О,
пусть есть философы (и позор на
них!), которые скажут, что все это — пустяки, раздражение молокососа, —
пусть, но для меня это была рана, — рана, которая и до сих пор не зажила, даже до самой теперешней минуты, когда я это пишу и когда уже все кончено и даже отомщено.
Пусть я отплачу
ему великодушием, но с тем, чтобы это
он почувствовал, чтобы
он это понял — и я отмщен!
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив,
пусть пойдет скандал в высшем свете — этим мы отмстим и высшему свету и ей, и
пусть она будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь
их к себе в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!
Его надо излечить; с
него надо сорвать пелену:
пусть увидит, какова она, и излечится.
Итак,
пусть же знают, что не для того я хотел ее опозорить и собирался быть свидетелем того, как она даст выкуп Ламберту (о, низость!), — не для того, чтобы спасти безумного Версилова и возвратить
его маме, а для того… что, может быть, сам был влюблен в нее, влюблен и ревновал!
— Да? Это — ваш ответ? Ну,
пусть я погибну, а старик? Как вы рассчитываете: ведь
он к вечеру сойдет с ума!
Пусть это первый мой шаг вступления на поприще, но зато
он хорошо кончился, благородно кончился!
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот.
Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».