Неточные совпадения
Женат
же был на одной из высшего света, но не
так богатой, Фанариотовой, и имел от нее сына и дочь.
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще
же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный
же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания,
так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Но я знаю, однако
же, наверно, что иная женщина обольщает красотой своей, или там чем знает, в тот
же миг; другую
же надо полгода разжевывать, прежде чем понять, что в ней есть; и чтобы рассмотреть
такую и влюбиться, то мало смотреть и мало быть просто готовым на что угодно, а надо быть, сверх того, чем-то еще одаренным.
Уж одни размеры, в которые развилась их любовь, составляют загадку, потому что первое условие
таких, как Версилов, — это тотчас
же бросить, если достигнута цель.
Итак, мог
же, стало быть, этот молодой человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь
такое чистое до тех пор существо и, главное,
такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на
такую явную гибель?
Но чуть увижу, что этот шаг, хотя бы и условный и малый, все-таки отдалит меня от главного, то тотчас
же с ними порву, брошу все и уйду в свою скорлупу».
Я сказал уже, что он остался в мечтах моих в каком-то сиянии, а потому я не мог вообразить, как можно было
так постареть и истереться всего только в девять каких-нибудь лет с тех пор: мне тотчас
же стало грустно, жалко, стыдно.
Твердым я оставаться не мог: было ужасно досадно, что с первого
же шагу я
так малодушен и неловок; было ужасно любопытно, а главное, противно, — целых три впечатления.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я
же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины,
так взволновалась мать. Версилова дома не было.
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? — то есть почти
так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как
же ты не идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
—
Так объявляю
же вам, что все это — ложь, сплетение гнусных козней и клевета врагов, то есть одного врага, одного главнейшего и бесчеловечного, потому что у него один только враг и есть — это ваша дочь!
Я
же вот люблю моего врага: мне, например, ужасно нравится, что она
так прекрасна.
Осталось за мной. Я тотчас
же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь
такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня было капитально важно, то я и попросил Ефима тотчас
же свести меня к нему на квартиру, которая, оказалось, была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил, что час тому уж его встретил и что он прошел к Дергачеву.
— Позволь, Дергачев, это не
так надо ставить, — опять подхватил с нетерпением Тихомиров (Дергачев тотчас
же уступил).
— Если Россия только материал для более благородных племен, то почему
же ей и не послужить
таким материалом?
— Зачем
же так секретно? — раздался опять голос ничтожества.
Ведь вы Бога отрицаете, подвиг отрицаете, какая
же косность, глухая, слепая, тупая, может заставить меня действовать
так, если мне выгоднее иначе?
— Послушайте, — сказал я, озадаченный
такою неожиданною новостью, — что
же я буду теперь с этим письмом делать? Как мне поступить?
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения,
так что дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее
же этот документ представляет,
так сказать, дело совести…
— Андроников сам в этом деле путался,
так именно говорит Марья Ивановна. Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я
же знаю, что вы тогда сами были в Эмсе…
Но Крафт имел все-таки уверенность, что компрометирующий документ будто бы попался в руки Версилова через близость того со вдовой и с дочерьми Андроникова; уже известно было, что они тотчас
же и обязательно предоставили Версилову все бумаги, оставшиеся после покойного.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать,
так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою
же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Но не то смешно, когда я мечтал прежде «под одеялом», а то, что и приехал сюда для него
же, опять-таки для этого выдуманного человека, почти забыв мои главные цели.
Ответ ясный: потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки не до
такой степени хочет, чтобы, например, если уж никак нельзя иначе нажить, то стать даже и нищим; и не до
такой степени упорен, чтобы, даже и став нищим, не растратить первых
же полученных копеек на лишний кусок себе или своему семейству.
Тут тот
же монастырь, те
же подвиги схимничества. Тут чувство, а не идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить в дерюге и есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе
такие деньжища? Эти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения цели.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя
же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до
такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Так я и делал; но все они тотчас
же меня надували и с насмешкой от меня закрывались.
И что
же — я это понимал, а все-таки меньше любил Васина, даже очень меньше любил, я нарочно беру пример, уже известный читателю.
Все слилось в одну цель. Они, впрочем, и прежде были не
так уж очень глупы, хотя их была тьма тем и тысяча тысяч. Но были любимые… Впрочем, не приводить
же их здесь.
Скажут, глупо
так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем
же станет тогда Ротшильд? Он станет как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех
же мыслей я и теперь.
Я пришел на бульвар, и вот какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть попозже замечали идущую женщину из порядочных, но
так, что кругом близко не было публики, как тотчас
же приставали к ней.
В этих забавах прошло дней восемь; не понимаю, как могло это мне понравиться; да и не нравилось
же, а
так.
Столяр
же сделал и гробик; Марья Ивановна отделала его рюшем и положила хорошенькую подушечку, а я купил цветов и обсыпал ребеночка:
так и снесли мою бедную былиночку, которую, поверят ли, до сих пор не могу позабыть.
Дурные
же впечатления мои, к моему сожалению, не
так скоро изгоняются, хоть я и не злопамятен.
Впрочем, все-таки у нас сохранялись остатки некоторого, когда-то бывшего комфорта; в гостиной, например, имелась весьма недурная фарфоровая лампа, а на стене висела превосходная большая гравюра дрезденской Мадонны и тут
же напротив, на другой стене, дорогая фотография, в огромном размере, литых бронзовых ворот флорентийского собора.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался
же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте, мама», чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о том не думал.
— Сегодня? —
так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, — да быть
же того не может, он бы сказал. Он тебе сказал? — повернулась она к матери.
—
Так не сказал
же и вам, мама! — воскликнул я. — Каков человечек! Вот образец его равнодушия и высокомерия; что я говорил сейчас?
Все эти ласковые лица, которые меня
так любят, — вдруг стали неприступны; зашали я, и меня тотчас
же унесут.
—
Так ты уже распорядился; а я, признаюсь, думал, что ты не станешь просить; какие
же вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи, Татьяна Павловна.
— Совсем нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте
же смеяться — что
так сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не знает из моих приключений.
Тут вы вдруг заговорили с Татьяной Павловной по-французски, и она мигом нахмурилась и стала вам возражать, даже очень горячилась; но
так как невозможно
же противоречить Андрею Петровичу, если он вдруг чего захочет, то Татьяна Павловна и увела меня поспешно к себе: там вымыли мне вновь лицо, руки, переменили белье, напомадили, даже завили мне волосы.
Я не сейчас ведь ответа прошу: я знаю, что на
такие вопросы нельзя давать ответа тотчас
же…
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и
так далее, но, cher enfant, что
же из этого выйдет? Ты
так умен, что не захочешь сам очутиться в
таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— О чести оставим; к тому
же твой ответ непременно должен быть демократичен; но если
так, то за что
же ты обвиняешь меня?
Расставаясь, и, может быть, надолго, я бы очень хотел от вас
же получить ответ и еще на вопрос: неужели в целые эти двадцать лет вы не могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь
так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее среды?
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне, тотчас
же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая
так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка,
так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня
же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое
же простодушие и мою
же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не
так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?