Неточные совпадения
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не будучи князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда я стал уже очень сердиться,
то на вопрос: ты князь? всегда
отвечал...
Потом, когда уж я в последней степени озлился,
то на вопрос: вы князь? твердо раз
ответил...
Упоминаю теперь с любопытством, что мы с ним почти никогда и не говорили о генеральше,
то есть как бы избегали говорить: избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о Версилове, и я прямо догадался, что он не будет мне
отвечать, если я задам который-нибудь из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
Один чрезвычайно умный человек говорил, между прочим, что нет ничего труднее, как
ответить на вопрос: «Зачем непременно надо быть благородным?» Видите ли-с, есть три рода подлецов на свете: подлецы наивные,
то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы стыдящиеся,
то есть стыдящиеся собственной подлости, но при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.
— Я, собственно, не знаком, — тотчас
ответил Васин (и без малейшей
той обидной утонченной вежливости, которую берут на себя люди деликатные, говоря с тотчас же осрамившимся), — но я несколько его знаю; встречался и слушал его.
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову пощечину публично в саду и
тот не
ответил вызовом; напротив, на другой же день явился на променаде как ни в чем не бывало.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель?
Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю,
то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Разумеется, я пренебрег
отвечать. В
ту минуту как раз вошла сестра, и я поскорее обратился к ней...
— Он с особенною любовью описывает, — заметил Версилов, обращаясь к Татьяне Павловне;
та отвернулась и не
ответила.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно
ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в
том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю,
то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
— Друг мой, если хочешь, никогда не была, —
ответил он мне, тотчас же скривившись в
ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня:
то есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Ты думаешь? —
ответил он кротко, — ты очень мнителен; впрочем, если я и засмеюсь,
то не над тобой, или, по крайней мере, не над тобой одним, будь покоен.
— Вот это письмо, —
ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно идет от Крафта, а
тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел от него, застрелился…
То есть не припомню я вам всех его слов, только я тут прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули от благодарности губки: «Если и принимаю, —
отвечает она ему, —
то потому, что доверяюсь честному и гуманному человеку, который бы мог быть моим отцом»…
— Нисколько, —
ответил ему Версилов, вставая с места и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно,
то, без сомнения, обладает… другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «все», и вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже еще молодой человек.
— Я не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, —
ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи,
то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль хотя лишь в немногих головах,
то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой
тьме.
— Право, не знаю, как вам
ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что и сам не умею
ответить,
то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения. Знаю только, что это всегда было
то, из чего истекала живая жизнь,
то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
— О, я не вам! — быстро
ответил я, но уж Стебельков непозволительно рассмеялся, и именно, как объяснилось после,
тому, что Дарзан назвал меня князем. Адская моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от мысли, что я, от стыда конечно, не посмел в
ту минуту поднять эту глупость и не заявил вслух, что я — просто Долгорукий. Это случилось еще в первый раз в моей жизни. Дарзан в недоумении глядел на меня и на смеющегося Стебелькова.
— Право, не знаю какую, —
ответил тот быстро, покраснев.
Кто не поверит,
тому я
отвечу, что в
ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен, что если захочу,
то слишком могу достать и из другого источника.
— Слушайте, вы… негодный вы человек! — сказал я решительно. — Если я здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах… и даже сам
отвечаю,
то вовсе не потому, что допускаю вам это право. Я просто вижу какую-то подлость… И, во-первых, какие надежды может иметь князь на Катерину Николаевну?
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А как принял это решение,
то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет?
Ответьте мне — вот вопрос!
— Ты раскаиваешься? Это хорошо, —
ответил он, цедя слова, — я и всегда подозревал, что у тебя игра — не главное дело, а лишь вре-мен-ное уклонение… Ты прав, мой друг, игра — свинство, и к
тому же можно проиграться.
— Если вы ехали с Дарзаном,
то могли мне так и
ответить, что едете с Дарзаном, а вы дернули лошадь, и я…
Если б мне сказали заранее и спросили: «Что бы я сделал с ним в
ту минуту?» — я бы наверно
ответил, что растерзал бы его на части.
— Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! — воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы на этот раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце, так что я даже не ожидал
того сам. Лиза покраснела, но не
ответила, только продолжала смотреть мне прямо в глаза.
— Будь уверен, мой друг, что я искренно радуюсь, —
ответил он, вдруг приняв удивительно серьезную мину, — он стар, конечно, но жениться может, по всем законам и обычаям, а она — тут опять-таки дело чужой совести,
то, что уже я тебе повторял, мой друг.
Я мгновенно притих, всеми силами стараясь не выдать себя каким-нибудь жестом. Тотчас, впрочем,
ответил, что вовсе там незнаком, а если был,
то всего один раз случайно.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для
того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не
ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Барон Бьоринг просил меня и поручил мне особенно привести в ясность, собственно, лишь
то, что тут до одного лишь его касается,
то есть ваше дерзкое сообщение этой «копии», а потом вашу приписку, что «вы готовы
отвечать за это чем и как угодно».
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы
отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения,
то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Да, вот вопрос: «Что мне теперь нужно?» Если я и мог тогда формулировать этот вопрос,
то всего менее мог на него
ответить.
Между
тем Афердов стоял среди толпы и громко требовал, чтоб его обыскали. Он выворачивал сам свои карманы. Но на требование его
отвечали криками: «Нет, нет, вор известен!» Два призванные лакея схватили меня сзади за руки.
Так как я решился молчать,
то сделал ему, со всею сухостью, лишь два-три самых кратких вопроса; он
ответил на них ясно и точно, но совершенно без лишних слов и, что всего лучше, без лишних чувств.
Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о
том, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не
отвечая ни слова своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны Павловны, все от нее переносившей и ни за что не хотевшей прогнать ее раз навсегда.
Кухарка с самого начала объявила суду, что хочет штраф деньгами, «а
то барыню как посадят, кому ж я готовить-то буду?» На вопросы судьи Татьяна Павловна
отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно была оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями.
В
то утро,
то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне, и тут я в первый раз узнал от него об их общем тогдашнем соглашении насчет мамы и Макара Ивановича; причем он заметил, что хоть старику и легче, но доктор за него положительно не
отвечает.
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, —
ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе,
то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о нем к Богу; даже хотя бы ты и не знал его вовсе, —
тем доходнее твоя молитва будет о нем.
— Пустяки это все, —
отвечает ему, — и одно малодушие. Через
то самое малодушие я всех моих птенцов истеряла. Я и видеть-то вас перед собой не могу, а не
то чтобы такую вековеченскую муку принять.
Для чего так сделал — не знаю, но если б даже мама подглядела, что я выхожу, и заговорила со мной,
то я бы
ответил ей какой-нибудь злостью.
Но он не успел
ответить, да и вряд ли бы что
ответил, потому что стоял передо мной как истукан все с
тою же болезненною улыбкой и неподвижным взглядом; но вдруг отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев нас вместе.
— Если б он на меня поднял руку,
то не ушел бы ненаказанный, и я бы не сидел теперь перед вами, не отомстив, —
ответил я с жаром. Главное, мне показалось, что она хочет меня для чего-то раздразнить, против кого-то возбудить (впрочем, известно — против кого); и все-таки я поддался.
— Андрей Петрович, — прервала она с горькой усмешкой, — Андрей Петрович на мой прямой вопрос
ответил мне тогда честным словом, что никогда не имел ни малейших намерений на Катерину Николаевну, чему я вполне и поверила, делая шаг мой; а между
тем оказалось, что он спокоен лишь до первого известия о каком-нибудь господине Бьоринге.
— Да, помню! Э, черт, помню! Я тебя люблю… Ты этому верь. Тебя никто не любит, а я люблю; только один я, ты помни…
Тот, что придет туда, рябой — это хитрейшая каналья; не
отвечай ему, если заговорит, ничего, а коль начнет спрашивать,
отвечай вздор, молчи…
— Не
то что смерть этого старика, —
ответил он, — не одна смерть; есть и другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит Бог это мгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я все разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; время пришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…
— Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, — продолжал я свое, в свою очередь не
отвечая ей на вопрос, потому что был вне себя, — смотрите, Татьяна Павловна, чрез
то, что вы от меня скрываете, может выйти еще что-нибудь хуже… ведь он вчера был в полном, в полнейшем воскресении!
Я согласен, потому что опять-таки этого заменить нечем, но не уходите теперь даром, — вдруг прибавил он, почти умоляя, — если уж подали милостыню — пришли,
то не уходите даром:
ответьте мне на один вопрос!