Неточные совпадения
Милостивый государь, месяц назад тому супругу мою избил господин Лебезятников,
а супруга моя не то
что я!
— Для
чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для
чего не служу?
А разве сердце у меня не болит о том,
что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил,
а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Но нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы,
а осмелитесь ли вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно,
что я не свинья?
Бивал он ее под конец;
а она хоть и не спускала ему, о
чем мне доподлинно и по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то счастливой…
А тем временем возросла и дочка моя, от первого брака, и
что только вытерпела она, дочка моя, от мачехи своей, возрастая, о том я умалчиваю.
Лежал я тогда… ну, да уж
что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: «
Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?»
А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
Не в здравом рассудке сие сказано было,
а при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей не евших, да и сказано более ради оскорбления,
чем в точном смысле…
Пришел я после обеда заснуть, так
что ж бы вы думали, ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией Федоровной, последним образом перессорились,
а тут на чашку кофею позвала.
Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках и штоф,
а вместе с тем эта болезненная любовь к жене и семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с ощущением болезненным. Он досадовал,
что зашел сюда.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с,
а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул,
что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Приидет в тот день и спросит: «
А где дщерь,
что мачехе злой и чахоточной,
что детям чужим и малолетним себя предала?
Выходило,
что Мармеладов помещался в особой комнате,
а не в углу, но комната его была проходная.
—
А! — закричала она в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!..
А где деньги?
Что у тебя в кармане, показывай! И платье не то! Где твое платье? где деньги? говори!..
«Ну
что это за вздор такой я сделал, — подумал он, — тут у них Соня есть,
а мне самому надо».
— Ну,
а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит,
что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
— Дура-то она дура, такая же, как и я,
а ты
что, умник, лежишь, как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил,
а теперь пошто ничего не делаешь?
Думают,
что теперь уж и разорвать нельзя,
а посмотрим — льзя или нельзя!
…
А любопытно, однако ж, для
чего мамаша о «новейших-то поколениях» мне написала?
И
что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя,
а она тебя больше себя самой любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, за то,
что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
Да и тут деловой-то человек их поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда,
а пожалуй,
что и задаром пойдет.
И как подумать,
что это только цветочки,
а настоящие фрукты впереди!
Ведь тут
что важно: тут не скупость, не скалдырничество [Скалдырничать — попрошайничать.] важно,
а тон всего этого.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро,
а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за
что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
А любопытно, есть ли у господина Лужина ордена; об заклад бьюсь,
что Анна в петлице [Орден Святой Анны, в данном случае, вероятно, IV — низшей степени отличия.] есть и
что он ее на обеды у подрядчиков и у купцов надевает.
А теперь вот вообразили, вместе с мамашей,
что и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании.
Ну да положим, он «проговорился», хоть и рациональный человек (так
что, может быть, и вовсе не проговорился,
а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня?
Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать,
а уж душу свою не продаст,
а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то
что за господина Лужина.
А и выходит тогда,
что опять, стало быть, «чистоту наблюдать»придется.
Понимаете ли вы,
что лужинская чистота все равно
что и Сонечкина чистота,
а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому
что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет,
а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!
А с матерью
что тогда будет?
Да в десять-то лет мать успеет ослепнуть от косынок,
а пожалуй
что и от слез; от поста исчахнет;
а сестра?
Ясно,
что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями, о том,
что вопросы неразрешимы,
а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого,
что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал,
что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том,
что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой,
а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой,
а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
Но в идущей женщине было что-то такое странное и с первого же взгляда бросающееся в глаза,
что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы с досадой,
а потом все крепче и крепче.
— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах, как разврат-то ноне пошел!..
А пожалуй
что из благородных будет, из бедных каких… Ноне много таких пошло. По виду-то как бы из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.
С Разумихиным же он почему-то сошелся, то есть не то
что сошелся,
а был с ним сообщительнее, откровеннее.
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но
чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так
что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну,
а дальше? На пятаки-то
что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно,
что я пошел к Разумихину…»
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам,
а ему так жалко, так жалко на это смотреть,
что он чуть не плачет,
а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов,
а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве,
что не может с одного удара убить.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому,
что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал,
что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой,
а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Так как на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку,
а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому
что была очень честна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену скажет, так тому и быть.
Дает вчетверо меньше,
чем стоит вещь,
а процентов по пяти и даже по семи берет в месяц и т. д.
Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить и ничего не забыть;
а сердце все билось, стукало так,
что ему дышать стало тяжело.
А если под пальто спрятать, то все-таки надо было рукой придерживать,
что было бы приметно.
Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась;
а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи,
что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Дело в том,
что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно не бывало дома: или убежит к соседям, или в лавочку,
а дверь всегда оставляет настежь.
Даже недавнюю пробусвою (то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко не взаправду,
а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую,
что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать,
что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более
что ум его как бы померкал мгновениями,
а тела своего он почти и не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось,
что снимают запор.
— Да
что вы так смотрите, точно не узнали? — проговорил он вдруг тоже со злобой. — Хотите берите,
а нет — я к другим пойду, мне некогда.