Неточные совпадения
Ну-с, государь
ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
— Из странности. Нет,
вот что я
тебе скажу. Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю
тебя, что без всякого зазору совести, — с жаром прибавил студент.
–…Так
вот же
тебе, почтеннейшая Лавиза Ивановна, мой последний сказ, и уж это в последний раз, — продолжал поручик.
Я
вот сам к
тебе загляну… тогда берегись!
— Будем ценить-с. Ну так
вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а? Как
ты думаешь?
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три
тебя жду; раза два заходил,
ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька.
Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Гм! — сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось, что
ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да к делу!
Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя,
ты теперь во всем костюме восстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать!
— Эх, досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага;
вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, — не забудь смотри, обещал.
— Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у
тебя или
вот у него, — Зосимов кивнул на Раскольникова, — с каким-нибудь там Заметовым?
— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то
ты на принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек, —
вот и принцип, и знать я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.
— Как, разве я не рассказывал? Аль нет? Да бишь я
тебе только начало рассказывал…
вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы… ну, тут и красильщик теперь замешался…
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика,
вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя,
ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как
ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупом чувствуешь, что
вот мог бы делу помочь, кабы… Эх!..
Ты дело-то подробно знаешь?
Так
вот если бы
ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь,
ты малый умный, но
ты дурак! — так
вот, если б
ты не был дурак,
ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать.
— Приходит она, этта, ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И что
ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего
ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так
вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо;
вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я
тебя учила, а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
Ну да, черт, не в том дело, а
вот в чем:
ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне:
вот вам случай познакомиться покороче!
Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну,
вот точно
ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом!
Вообрази, бежим сюда, чтоб обнять
тебя, чуть не прямо из вагона, а эта женщина, — а, да
вот она!
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж не помню, где я его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал…
Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он
тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
—
Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у
тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять
тебе напомнить, что от главного моего я не отступаюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а
ты не должна. Один кто-нибудь. Если же
ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю
тебя сестрой считать.
Ну, как
ты думаешь: можно ли таким выражением от Лужина так же точно обидеться, как если бы
вот он написал (он указал на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь?
— Да
вот Петр Петрович-то пишет, чтобы
тебя не было у нас вечером и что он уйдет… коли
ты придешь. Так как же
ты… будешь?
— Ну,
вот и увидишь!.. Смущает она меня,
вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще
тебе! Стало быть, ему дорога!
—
Вот что,
вот какое у меня до
тебя дело… — сказал Раскольников, отводя Разумихина к окошку…
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не помешаете… Я бы хотел вам еще два слова сказать…
Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. —
Ты ведь знаешь этого… Как его!.. Порфирия Петровича?
— Ну да, да, да, — торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, — так
вот почему
тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь,
ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках все поминал!.. Ну да, да… Это ясно, все теперь ясно.
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время,
вот как
ты заболел, мне часто и много приходилось об
тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что
ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я
тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб
ты не преувеличил, видишь…
— Да
ты чего конфузишься? Ромео! Постой, я это кое-где перескажу сегодня, ха-ха-ха!
Вот маменьку-то посмешу… да и еще кой-кого…
— Шабаш! Все дураки; к делу:
вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до
тебя имеет. Ба! Заметов!
Ты здесь каким образом? Да разве вы знакомы? Давно ль сошлись?
— Ну
вот хоть бы этот чиновник! — подхватил Разумихин, — ну, не сумасшедший ли был
ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь — дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!
— А может, я где-нибудь клад нашел, а
ты не знаешь?
Вот я вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, — обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
— Ведь
вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, — смеялся Порфирий. — Вообразите, — обернулся он к Раскольникову, —
вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов, да еще пуншем напоил предварительно, — можете себе представить? Нет, брат,
ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я
тебе подтвержу.
— И сам знаю, что много, да
ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, — среда, что ль, его на это понудила?
Да
вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, —
вот ведь
ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку
вот пришлось обеспокоить…
вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
От него надо Дуню оберегать…
вот это я и хотел сказать
тебе, слышишь?
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки.
Вот на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами… Да куда ж
ты, Родя?
Ну,
вот и посмотрим, что такое
ты там приготовил».
— Лжешь, ничего не будет! Зови людей!
Ты знал, что я болен, и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал,
вот твоя цель! Нет,
ты фактов подавай! Я все понял! У
тебя фактов нет, у
тебя одни только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!..
Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами [Депутаты — здесь: понятые.]…
Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!
— Да как же,
вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «
ты убийца,
ты убийца…», — ну, а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не
ты убийца! Не мог
ты им быть! Не свои
ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?
«Друг мой, — сказал бы я ей, — я
тебя люблю, но еще сверх того желаю, чтобы
ты меня уважала, —
вот!» Так ли, так ли я говорю?..
— Соня! Как
ты смела брать от него десять рублей! О глупая! Подай сейчас эти десять рублей —
вот!
— А,
ты вот куда заехал! — крикнул Лебезятников. — Врешь! Зови полицию, а я присягу приму! Одного только понять не могу: для чего он рискнул на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!
— А ведь
ты права, Соня, — тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. — Сам же я
тебе сказал вчера, что не прощения приду просить, а почти тем
вот и начал, что прощения прошу… Это я про Лужина и промысл для себя говорил… Я это прощения просил, Соня…
— Все вздор!..
Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся, как-то бледно и бессильно, секунды на две), — помнишь
ты, что я вчера хотел
тебе сказать?
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел
тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной,
вот я к
тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к
тебе? Слушай: когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно? Ну как
ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь
ты уж бросил мать и сестру.
Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-то прожить! Что с
тобой теперь будет!
— Нет, ведь нет? На, возьми
вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот
тебе. Возьми… ведь мой! Ведь мой! — упрашивала она. — Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!..
Это
ты тогда, Соня, с своими советами: «Короче да короче»,
вот и вышло, что совсем ребенка обезобразили…