Неточные совпадения
Ну-с, государь
ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел
на своего слушателя), ну-с, а
на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите
на меня, все!
— А чего такого?
На здоровье! Куда спешить?
На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три
тебя жду; раза два заходил,
ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька.
Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Эх, досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага;
вот бы и он. Хоть бы
на диване полежал между нами! Ты-то будешь? — обратился вдруг Разумихин к Зосимову, — не забудь смотри, обещал.
— Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у
тебя или
вот у него, — Зосимов кивнул
на Раскольникова, — с каким-нибудь там Заметовым?
— Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то
ты на принципах, как
на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек, —
вот и принцип, и знать я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.
Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал
на обрубок и хочет себе петлю
на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так
вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
— Да
вот тебе еще двадцать копеек
на водку. Ишь сколько денег! — протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то небось уж опрашивали… Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
— Так
вот ты где! — крикнул он во все горло. — С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал!
На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за
тебя… А он вон где! Родька! Что это значит? Говори всю правду! Признавайся! Слышишь?
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда
на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «Не та ли это милая девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо;
вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я
тебя учила, а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
Не могу я это
тебе выразить, тут, — ну
вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет
на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж не помню, где я его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал…
Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он
на Разумихина, — нравится он
тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
Ну, как
ты думаешь: можно ли таким выражением от Лужина так же точно обидеться, как если бы
вот он написал (он указал
на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь?
— А
вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я
на вас обоих, совершенный
ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
— Ну,
вот и увидишь!.. Смущает она меня,
вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она
на меня, глядит, глаза такие, я едва
на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще
тебе! Стало быть, ему дорога!
— Ну
вот хоть бы этот чиновник! — подхватил Разумихин, — ну, не сумасшедший ли был
ты у чиновника? Последние деньги
на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь — дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!
— И сам знаю, что много, да
ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, — среда, что ль, его
на это понудила?
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки.
Вот на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами… Да куда ж
ты, Родя?
— Да как же,
вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то,
на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «
ты убийца,
ты убийца…», — ну, а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не
ты убийца! Не мог
ты им быть! Не свои
ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?
— А,
ты вот куда заехал! — крикнул Лебезятников. — Врешь! Зови полицию, а я присягу приму! Одного только понять не могу: для чего он рискнул
на такой низкий поступок! О жалкий, подлый человек!
— Все вздор!..
Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся, как-то бледно и бессильно, секунды
на две), — помнишь
ты, что я вчера хотел
тебе сказать?
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря
на нее, —
вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу
тебе? Ничего ведь
ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну
вот,
ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что
ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и
на другого пришел свалить: «страдай и
ты, мне легче будет!» И можешь
ты любить такого подлеца?
— Нет, ведь нет?
На, возьми
вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот
тебе. Возьми… ведь мой! Ведь мой! — упрашивала она. — Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!..
— Иссосали мы
тебя, Соня… Поля, Леня, Коля, подите сюда… Ну,
вот они, Соня, все, бери их… с рук
на руки… а с меня довольно!.. Кончен бал! Г’а!.. Опустите меня, дайте хоть помереть спокойно…
— Ну,
вот и
ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись
на меня, Родя, что я
тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не плачу.
Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца, от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как
ты испачкался.
— Опять я! Не гляди
на меня, дуру! Ах, господи, да что ж я сижу, — вскричала она, срываясь с места, — ведь кофей есть, а я
тебя и не потчую!
Вот ведь эгоизм-то старушечий что значит. Сейчас, сейчас!
— Родя, милый мой, первенец
ты мой, — говорила она, рыдая, —
вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали,
ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, — то сколько раз мы, обнявшись с
тобой вот так, как теперь,
на могилке его плакали.