Неточные совпадения
Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна
в работе с утра до
ночи, скребет и моет и детей обмывает, ибо к чистоте сызмалетства привыкла, а с грудью слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую.
Они вошли со двора и прошли
в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя
в эту пору
в Петербурге нет настоящей
ночи, но на верху лестницы было очень темно.
Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем ты со мной много — то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю
ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши
в спальне стоит.
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой
в тот день и
в ту
ночь и во все последующее время?
Однажды
ночью,
в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков двенадцати росту.
Это была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая
в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и
ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.
Она работала на сестру день и
ночь, была
в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась, и все сестре отдавала.
Случалось, что он как будто и просыпался, и
в эти минуты замечал, что уже давно
ночь, а встать ему не приходило
в голову.
До него резко доносились страшные, отчаянные вопли с улицы, которые, впрочем, он каждую
ночь выслушивал под своим окном
в третьем часу.
— А ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там что прошедшую
ночь произошло? а? Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство.
В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный дом — место, куда заключали на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что
в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
Это было уже давно решено: «Бросить все
в канаву, и концы
в воду, и дело с концом». Так порешил он еще
ночью,
в бреду,
в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда
ночью решено было
в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно… Да, он это все знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено,
в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь так!..
В ожидании, пока ему переменят рубашку, которую предстояло
ночью же вымыть, мальчик сидел на стуле молча, с серьезною миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперед ножками, плотно вместе сжатыми, пяточками к публике, а носками врозь.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза
в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по
ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь
в доме.
Соня остановилась
в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, [Омбрелька — зонтик (фр. ombrelle).] ненужной
ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да
в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета
в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и
ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
А я всю
ночь здесь ночую,
в сенях, он и не услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под рукой.
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за
ночь обдумала и отыскала ошибку. Все
в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя
в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но
в моей решимости это не самое главное побуждение…
Тогда еще,
в тот же самый год, кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-то
ночи», чтение-то публичное, помните?
Вошел, на рассвете, на станцию, — за
ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня,
в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была.
— Я бы
в вашей комнате по
ночам боялся, — угрюмо заметил он.
В лихорадке и
в бреду провела всю
ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с его бледным лицом, с горящими глазами… Он целует ей ноги, плачет… О господи!
Ведь я знаю, как вы квартиру-то нанимать ходили, под самую
ночь, когда смерклось, да
в колокольчик стали звонить, да про кровь спрашивали, да работников и дворников с толку сбили.
Этак можно и горячку нажить, когда уж этакие поползновения нервы свои раздражать являются, по
ночам в колокольчики ходить звонить да про кровь расспрашивать!
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально посмотрели.
В прихожей,
в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того дома, которых он подзывал тогда
ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.
Он опасался, не разлилась ли
в нем за
ночь желчь?
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно
в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была
в «благородном, можно даже сказать
в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по
ночам детские тряпки.
Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-то недоброе, а вместе с тем оскорбленная до глубины души высокомерием Катерины Ивановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества
в другую сторону и кстати уж чтоб поднять себя
в общем мнении, начала вдруг, ни с того ни с сего, рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил
ночью на извозчике и что «извозчик хотель его убиваль и что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и от страх ему сердце пронзиль».
В эту самую минуту Амалия Ивановна, уже окончательно обиженная тем, что во всем разговоре она не принимала ни малейшего участия и что ее даже совсем не слушают, вдруг рискнула на последнюю попытку и с потаенною тоской осмелилась сообщить Катерине Ивановне одно чрезвычайно дельное и глубокомысленное замечание о том, что
в будущем пансионе надо обращать особенное внимание на чистое белье девиц (ди веше) и что «непременно должен буль одна такая хороши дам (ди даме), чтоб карашо про белье смотрель», и второе, «чтоб все молоды девиц тихонько по
ночам никакой роман не читаль».
Ночью огня нет, лежу
в темноте, а на свечи не хочу заработать.
В эту-то
ночь, перед утром, он и проснулся
в кустах, на Крестовском острове, весь издрогнувший,
в лихорадке; он пошел домой и пришел уже ранним утром.
В бессонные
ночи и
в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным.
Сидел
в мое время один смиреннейший арестант целый год
в остроге, на печи по
ночам все Библию читал, ну и зачитался, да зачитался, знаете, совсем, да так, что ни с того ни с сего сгреб кирпич и кинул
в начальника, безо всякой обиды с его стороны.
«Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, — подумал он, — шумят деревья; как я не люблю шум деревьев
ночью,
в бурю и
в темноту, скверное ощущение!» И он вспомнил, как, проходя давеча мимо Петровского парка, с отвращением даже подумал о нем.
Ей было только четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое детское сознание, залившею незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный
в темную
ночь, во мраке,
в холоде,
в сырую оттепель, когда выл ветер…
Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь
в углу всю
ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют.
Дырявые башмачонки ее, на босу ногу, были так мокры, как будто всю
ночь пролежали
в луже.
Эту
ночь и сестра твоя всю напролет
в бреду пролежала и все о тебе вспоминала.
Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына, засвидетельствовала тоже, что, когда они еще жили
в другом доме, у Пяти Углов, Раскольников во время пожара,
ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей и был при этом обожжен.