Неточные совпадения
Да и то статский советник Клопшток, Иван Иванович, — изволили слышать? — не
только денег за шитье полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами
и обозвав неприлично, под видом, будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке
и косяком.
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла
только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову
и лицо
и легла на кровать лицом к стенке,
только плечики
да тело все вздрагивают…
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется»,
и уже ждал ее;
да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад,
и даже вчера еще, она была
только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном
и совсем незнакомом ему виде,
и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову,
и потемнело в глазах.
— Бедность не порок, дружище, ну
да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись
и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел —
и нет!
И все прошло!
И в результате одно
только золото сердца! Его
и в полку прозвали: «поручик-порох»…
Ну,
да все это вздор, а
только она, видя, что ты уже не студент, уроков
и костюма лишился
и что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол
и ничего прежнего не поддерживал, она
и вздумала тебя с квартиры согнать.
—
Да всё здешние
и всё почти новые, право, — кроме разве старого дяди,
да и тот новый: вчера
только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам; в пять лет по разу
и видимся.
— Ну,
и руки греет,
и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде
только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется?
Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут,
да и то если с тобой в придачу!..
—
Да все по делу о маляре, то есть о красильщике… Уж мы его вытащим! А впрочем, теперь
и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы
только пару поддадим.
— Как, разве я не рассказывал? Аль нет?
Да бишь я тебе
только начало рассказывал… вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы… ну, тут
и красильщик теперь замешался…
—
Да, мошенник какой-то! Он
и векселя тоже скупает. Промышленник.
Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим
только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!»
Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
Тут
и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал,
да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет,
да на улицу,
да бегом,
да в проулок, —
только я
и видел его.
— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. —
Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а
только мука была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал
да в кабак носил, ихнюю
да мою жизнь в кабаке извел!
И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
—
Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, по глупости моей, а ей решительно все равно будет, ты или я,
только бы подле кто-нибудь сидел
и вздыхал.
«
И как это у него все хорошо выходит, — думала мать про себя, — какие у него благородные порывы
и как он просто, деликатно кончил все это вчерашнее недоумение с сестрой — тем
только, что руку протянул в такую минуту
да поглядел хорошо…
— Я
только что проснулся
и хотел было идти,
да меня платье задержало; забыл вчера сказать ей… Настасье… замыть эту кровь.
Только что теперь успел одеться.
— Довольно верное замечание, — ответил тот, — в этом смысле действительно все мы,
и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою
только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может,
и на многие сотни тысяч по одному встречается,
да и то в довольно слабых экземплярах…
— Ба!
да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью
и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж,
и похвально; тебе же лучше…
и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел
только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко
и отрывисто.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу…
и так была счастлива, что
и дороги не видала!
Да что я! Я
и теперь счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем
только счастлива, что тебя вижу, Родя…
— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так
и тебе надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня!
Да что вы опять замолчали? Все
только я
да я говорю…
— А я об вас еще от покойника тогда же слышала…
Только не знала тогда еще вашей фамилии,
да и он сам не знал… А теперь пришла…
и как узнала вчера вашу фамилию… то
и спросила сегодня: тут господин Раскольников где живет?..
И не знала, что вы тоже от жильцов живете… Прощайте-с… Я Катерине Ивановне…
— Когда?.. — приостановился Раскольников, припоминая, —
да дня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, — подхватил он с какою-то торопливою
и особенною заботой о вещах, — ведь у меня опять всего
только рубль серебром… из-за этого вчерашнего проклятого бреду!
— Не совсем здоров! — подхватил Разумихин. — Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть
только мы, я
да Зосимов, вчера отвернулись — оделся
и удрал потихоньку
и куролесил где-то чуть не до полночи,
и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!
Оттого-то они так инстинктивно
и не любят историю: «безобразия одни в ней
да глупости» —
и все одною
только глупостью объясняется!
И выходит в результате, что всё на одну
только кладку кирпичиков
да на расположение коридоров
и комнат в фаланстере [Фаланстеры — дворцы-общежития, о которых мечтал в своей утопии Ш. Фурье, французский социалист-утопист.] свели! фаланстера-то
и готова,
да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище!
— Ну,
да хочешь я тебе сейчас выведу, — заревел он, — что у тебя белые ресницы единственно оттого
только, что в Иване Великом тридцать пять сажен [Сажень — мера длины, равная 2,134 м. Колокольня Ивана Великого в Кремле высотой около 40 сажен, т. е. более 80 м.] высоты,
и выведу ясно, точно, прогрессивно
и даже с либеральным оттенком? Берусь! Ну, хочешь пари!
Да ведь предположите
только, что
и я человек есмь et nihil humanum [
и ничто человеческое (лат.).]… одним словом, что
и я способен прельститься
и полюбить (что уж, конечно, не по нашему велению творится), тогда все самым естественным образом объясняется.
— Н… нет, видел, один
только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был;
только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел,
и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел
и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить,
да посовестился.
Да я сам знаю,
и в тайне храню, сочинения два-три таких, что за одну
только мысль перевесть
и издать их можно рублей по сту взять за каждую книгу, а за одну из них я
и пятисот рублей за мысль не возьму.
— Да-с… Он заикается
и хром тоже.
И жена тоже… Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А детей семь человек…
и только старший один заикается, а другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? — прибавила она с некоторым удивлением.
— Ее?
Да ка-а-ак же! — протянула Соня жалобно
и с страданием сложив вдруг руки. — Ах! вы ее… Если б вы
только знали. Ведь она совсем как ребенок… Ведь у ней ум совсем как помешан… от горя. А какая она умная была… какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете… ах!
Но ведь вот что при этом, добрейший Родион Романович, наблюдать следует: ведь общего-то случая-с, того самого, на который все юридические формы
и правила примерены
и с которого они рассчитаны
и в книжки записаны, вовсе не существует-с, по тому самому, что всякое дело, всякое, хоть, например, преступление, как
только оно случится в действительности, тотчас же
и обращается в совершенно частный случай-с;
да иногда ведь в какой: так-таки ни на что прежнее не похожий-с.
А ты просто с толку сбить хочешь, раздражить меня хочешь преждевременно,
да в этом состоянии
и прихлопнуть,
только врешь, оборвешься, оборвешься!
Только вы этак не
только себя,
да и Разумихина у меня закружите; ведь слишком уже он добрый человек для этого, сами знаете.
Сам он, совершенно неумышленно, отчасти, причиной убийства был, но
только отчасти,
и как узнал про то, что он убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться, повихнулся совсем,
да и уверил сам себя, что он-то
и есть убийца!
— Да-с, желаю-с, окончательно вам скажу-с, — продолжал он, слегка, дружески, взявши за руку Раскольникова, немного повыше локтя, — окончательно скажу-с: наблюдайте вашу болезнь. К тому же вот к вам
и фамилия теперь приехала; об ней-то попомните. Покоить вам
и нежить их следует, а вы их
только пугаете…
— Лжешь, ничего не будет! Зови людей! Ты знал, что я болен,
и раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал, вот твоя цель! Нет, ты фактов подавай! Я все понял! У тебя фактов нет, у тебя одни
только дрянные, ничтожные догадки, заметовские!.. Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом
и огорошить вдруг попами
да депутатами [Депутаты — здесь: понятые.]… Ты их ждешь? а? Чего ждешь? Где? Подавай!
— Всего
только во втором, если судить по-настоящему!
Да хоть бы
и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, все это вздор!
И если я когда сожалел, что у меня отец
и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том, что, если б они еще были живы, как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет никого!
— Это другая сплетня! — завопил он. — Совсем, совсем не так дело было! Вот уж это-то не так! Это все Катерина Ивановна тогда наврала, потому что ничего не поняла!
И совсем я не подбивался к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест… Мне
только протест
и был нужен,
да и сама по себе Софья Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!
— Я все слышал
и все видел, — сказал он, особенно упирая на последнее слово. — Это благородно, то есть я хотел сказать, гуманно! Вы желали избегнуть благодарности, я видел!
И хотя, признаюсь вам, я не могу сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому что она не
только не искореняет зла радикально, но даже питает его еще более, тем не менее не могу не признаться, что смотрел на ваш поступок с удовольствием, —
да,
да, мне это нравится.
—
Да ведь я вам
и сам, Андрей Семенович, давеча сказал, что съезжаю, когда вы еще меня удерживали; теперь же прибавлю
только, что вы дурак-с. Желаю вам вылечить ваш ум
и ваши подслепые глаза. Позвольте же, господа-с!
Только это ничего, Соня: посижу,
да и выпустят… потому нет у них ни одного настоящего доказательства,
и не будет, слово даю.
Только всё «Хуторок»
да «Хуторок»,
и все-то его поют!
—
Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете
и глядите, а как будто
и не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль
только, что дела много
и чужого
и своего… Эх, Родион Романыч, — прибавил он вдруг, — всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!
Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства, ведь вот как одна английская пословица говорит,
да ведь это
только благоразумие-с, а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться, потому
и следователь человек-с.
— Не скажу какую, Родион Романыч.
Да и, во всяком случае, теперь
и права не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж все равно, а следственно, я единственно
только для вас. Ей-богу, лучше будет, Родион Романыч!
— Я к вам шел
и вас отыскивал, — начал Раскольников, — но почему теперь я вдруг поворотил на — ский проспект с Сенной! Я никогда сюда не поворачиваю
и не захожу. Я поворачиваю с Сенной направо.
Да и дорога к вам не сюда.
Только поворотил, вот
и вы! Это странно!
Дочь вышла замуж
и не навещает, а на руках два маленькие племянника (своих-то мало),
да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц
только что шестнадцать лет минет, значит, через месяц ее
и выдать можно.
Только что нас благословили, я на другой день на полторы тысячи
и привез: бриллиантовый убор один, жемчужный другой
да серебряную дамскую туалетную шкатулку — вот какой величины, со всякими разностями, так даже у ней, у мадонны-то, личико зарделось.
— Ну, если так, — даже с некоторым удивлением ответил Свидригайлов, рассматривая Раскольникова, — если так, то вы
и сами порядочный циник. Материал, по крайней мере, заключаете в себе огромный. Сознавать много можете, много… ну
да вы
и делать-то много можете. Ну, однако ж, довольно. Искренно жалею, что с вами мало переговорил,
да вы от меня не уйдете… Вот подождите
только…
— Ведь этакой! Я нарочно о вашем деле с вами не заговаривал, хоть меня, разумеется, мучит любопытство. Дело фантастическое. Отложил было до другого раза,
да, право, вы способны
и мертвого раздразнить… Ну, пойдемте,
только заранее скажу: я теперь
только на минутку домой, чтобы денег захватить; потом запираю квартиру, беру извозчика
и на целый вечер на острова. Ну куда же вам за мной?