Неточные совпадения
Идти ему
было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его
дома: ровно семьсот тридцать.
Этот
дом стоял весь в мелких квартирах и заселен
был всякими промышленниками — портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч.
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на молодого человека. Идти
было шагов двести — триста. Смущение и страх все более и более овладевали пьяницей по мере приближения к
дому.
Он бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел
было поворотить назад, к
дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он пошел куда глаза глядят.
Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы,
дома не
будет и что, стало
быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется
дома одна.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя
было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно
было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение,
будет дома одна-одинехонька.
Она работала на сестру день и ночь,
была в
доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась, и все сестре отдавала.
Но каково же
было его изумление, когда он вдруг увидал, что Настасья не только на этот раз
дома, у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках!
«И с чего взял я, — думал он, сходя под ворота, — с чего взял я, что ее непременно в эту минуту не
будет дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?» Он
был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо
было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к
дому в обход, с другой стороны…
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и
дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого?
Быть не может, верно, бегут!»
Старуха, разумеется,
была дома, но она подозрительна и одна.
И, снова остервенясь, он раз десять сразу, из всей мочи, дернул в колокольчик. Уж конечно, это
был человек властный и короткий в
доме.
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них
дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо
быть дома, понимаете? Стало
быть,
дома сидят, да не отпирают!
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего
дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах
был сообразить, что, может
быть, гораздо лучше
было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Дверь в дворницкую
была притворена, но не на замке, стало
быть вероятнее всего
было, что дворник
дома.
Контора
была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый
дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он
был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и
есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких
домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана
была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
Он тут, может
быть, с построения
дома лежит и еще столько же пролежит.
Тот
был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.
Должно
быть, их много
было; чуть ли не весь
дом сбежался.
А Миколай хоть не пьяница, а
выпивает, и известно нам
было, что он в ефтом самом
доме работает, красит, вместе с Митрием, а с Митрием они из однех местов.
— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то
есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и
дом Бакалеева указал…
Тут
есть большой
дом, весь под распивочными и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали женщины, одетые, как ходят «по соседству» — простоволосые и в одних платьях.
Наглядел бы я там еще прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения
дома, может, лежит; приподнял бы этот камень — под ним ямка должна
быть, — да в ямку-то эту все бы вещи и деньги и сложил.
«Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился в ту сторону, где
была контора. Сердце его
было пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из
дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
— Я его знаю, знаю! — закричал он, протискиваясь совсем вперед, — это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет, подле, в
доме Козеля… Доктора поскорее! Я заплачу, вот! — Он вытащил из кармана деньги и показывал полицейскому. Он
был в удивительном волнении.
— Вот тут, через три
дома, — хлопотал он, —
дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна
есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в
доме же доктор
есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход
будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем,
было ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе
была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники.
Дом Козеля
был шагах в тридцати. Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не
было, и
было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в
доме.
— Если только он
будет дома, — прибавил он. — Фу, черт! В своем больном не властен, лечи поди! Не знаешь, он к тем пойдет, али те сюда придут?
— Ах, Родя, ведь это все только до двух часов
было. Мы с Дуней и дома-то раньше двух никогда не ложились.
Теперь вдова, чахоточная, жалкая женщина…. трое маленьких сирот, голодные… в
доме пусто… и еще одна дочь
есть…
Когда Раскольников пришел к своему
дому, — виски его
были смочены потом, и дышал он тяжело.
Раскольников шел грустный и озабоченный; он очень хорошо помнил, что вышел из
дому с каким-то намерением, что надо
было что-то сделать и поспешить, но что именно — он позабыл.
Марфа Петровна уже третий день принуждена
была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?).
— Случайно-с… Мне все кажется, что в вас
есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в
доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может
быть, полечу.
— Это
был Свидригайлов, тот самый помещик, в
доме которого
была обижена сестра, когда служила у них гувернанткой.
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь
есть одна квартира, в этом же
доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами… Да куда ж ты, Родя?
«Ей три дороги, — думал он: — броситься в канаву, попасть в сумасшедший
дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль
была ему всего отвратительнее; но он
был уже скептик, он
был молод, отвлечен и, стало
быть, жесток, а потому и не мог не верить, что последний выход, то
есть разврат,
был всего вероятнее.
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела
дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты
был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и
была воспитана, а воспитана
была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем
доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
Петр Петрович Лужин, например, самый, можно сказать, солиднейший из всех жильцов, не явился, а между тем еще вчера же вечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем на свете, то
есть Амалии Ивановне, Полечке, Соне и полячку, что это благороднейший, великодушнейший человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа, принятый в
доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы выхлопотать ей значительный пенсион.
Похвальный лист этот, очевидно, должен
был теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны самой завести пансион; но главное,
был припасен с тою целью, чтобы окончательно срезать «обеих расфуфыренных шлепохвостниц», на случай если б они пришли на поминки, и ясно доказать им, что Катерина Ивановна из самого благородного, «можно даже сказать, аристократического
дома, полковничья дочь и уж наверно получше иных искательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее время».
Петр Петрович прошел в свою комнату, и через полчаса его уже не
было в
доме.
Весь второй этаж
дома налево
был занят трактиром.
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и
дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам
был настолько деликатен и до сих пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось это дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и
будьте после того деликатным.
— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не
было своего в ее
доме. Я взяла его, как стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и, клянусь, я убью тебя!