Неточные совпадения
И хотя я
и сам понимаю, что когда она
и вихры мои дерет,
то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю
без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя один раз…
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги,
и хотя вы
и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь,
и что сверх
того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!),
то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово»,
то есть все это, я вам скажу, взяла да
и выдумала,
и не
то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
А ведь Сонечка-то, пожалуй, сегодня
и сама обанкрутится, потому
тот же риск, охота по красному зверю… золотопромышленность… вот они все, стало быть,
и на бобах завтра
без моих-то денег…
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая,
то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как
тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне
и наверно, с большею точностию
и с наименьшим риском,
без всяких опасных расспросов
и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван
и целый час просидел
без движения. Между
тем стемнело; свечи у него не было, да
и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в
то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб,
и с наслаждением догадался, что на диване можно
и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Он нарочно пошевелился
и что-то погромче пробормотал, чтоб
и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно
и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости,
тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти
и не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
А Кох, так
тот, прежде чем к старухе заходить, внизу у серебряника полчаса сидел
и ровно
без четверти восемь от него к старухе наверх пошел.
Раскольников встал
и пошел в другую комнату, где прежде стояли укладка, постель
и комод; комната показалась ему ужасно маленькою
без мебели. Обои были все
те же; в углу на обоях резко обозначено было место, где стоял киот с образами. Он поглядел
и воротился на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.
Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснились обратно к двери с
тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним,
и от которого не избавлен ни один человек,
без исключения, несмотря даже на самое искреннее чувство сожаления
и участия.
Ужасно высоко себя ценит
и, кажется, не
без некоторого права на
то.
Если же я так поносил его вчера,
то это потому, что вчера я был грязно пьян
и еще… безумен; да, безумен,
без головы, сошел с ума, совершенно…
и сегодня стыжусь
того!..
А между
тем Пульхерия Александровна,
без ее поддержки, видимо находилась в нерешимости. Наконец, запинаясь
и беспрерывно посматривая на дочь, объявила, что ее чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство.
Как: из-за
того, что бедный студент, изуродованный нищетой
и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену
и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище
и в сапогах
без подметок, — стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».]
и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения
и замерзания воды.
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же
и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны,
то есть
без предрассудков-то, а здраво судя?
— Это-то я
и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про
то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она
и сама была как безумная
и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в
то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать
и сестру. Зачем? Что было?
И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу
и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что
без нее уже жить не может… О господи!»
— Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад
и вперед около стола, но как-то
без всякой цели, как бы кидаясь
то к окну,
то к бюро,
то опять к столу,
то избегая подозрительного взгляда Раскольникова,
то вдруг сам останавливаясь на месте
и глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при этом его маленькая, толстенькая
и круглая фигурка, как будто мячик, катавшийся в разные стороны
и тотчас отскакивавший от всех стен
и углов.
Эта гордость, хотя
и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом деле, точно
без Амалии Ивановны
и стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тоже
и чепец с новыми лентами: «уж не гордится ли, чего доброго, эта глупая немка
тем, что она хозяйка
и из милости согласилась помочь бедным жильцам?
Заметим здесь, что если Катерина Ивановна
и хвалилась чьими-нибудь связями
и состоянием,
то это
без всякого интереса, безо всякого личного расчета, совершенно бескорыстно, так сказать, от полноты сердца, из одного только удовольствия восхвалить
и придать еще более цены хвалимому.
Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не спуская глаз с Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина. Соня стояла на
том же месте, как
без памяти: она почти даже не была
и удивлена. Вдруг краска залила ей все лицо; она вскрикнула
и закрылась руками.
И уж если бы только не было ему другой дороги,
то задушил бы так, что
и пикнуть бы не дал,
без всякой задумчивости!..
Для
того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить — жену да детей,
и тоже потом
без гроша
и без куска оставить?
Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? —
то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для
того, кому этого
и в голову не заходит
и кто прямо
без вопросов идет…
Он, конечно, не мог, да
и не хотел заботиться о своем болезненном состоянии. Но вся эта беспрерывная тревога
и весь этот ужас душевный не могли пройти
без последствий.
И если он не лежал еще в настоящей горячке,
то, может быть, именно потому, что эта внутренняя беспрерывная тревога еще поддерживала его на ногах
и в сознании, но как-то искусственно, до времени.
— Э, полноте, что мне теперь приемы! Другое бы дело, если бы тут находились свидетели, а
то ведь мы один на один шепчем. Сами видите, я не с
тем к вам пришел, чтобы гнать
и ловить вас, как зайца. Признаетесь аль нет — в эту минуту мне все равно. Про себя-то я
и без вас убежден.
После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не оставлю Марфу Петровну
и всегда пребуду ее мужем; второе,
без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая
и серьезная,
то я должен открыться Марфе Петровне.
Она,
без сомнения, была бы одна из
тех, которые претерпели мученичество,
и, уж конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами.
— А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, — да, я бы удивился, если бы, после всего, вы пропустили это
без замечания. Ха! ха! Я хоть нечто
и понял из
того, что вы тогда… там… накуролесили
и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако, что ж это такое? Я, может, совсем отсталый человек
и ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.
Один из них
без сюртука, с чрезвычайно курчавою головой
и с красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе, раздвинув ноги, чтоб удержать равновесие,
и, ударяя себя рукой в грудь, патетически укорял другого в
том, что
тот нищий
и что даже чина на себе не имеет, что он вытащил его из грязи
и что когда хочет, тогда
и может выгнать его,
и что все это видит один только перст всевышнего.
Он глубоко задумался о
том: «каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже
без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж
и нет? Конечно, так
и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит.
И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что все это будет именно так, как по книге, а не иначе!»
Наконец, некоторые (особенно из психологов) допустили даже возможность
того, что
и действительно он не заглядывал в кошелек, а потому
и не знал, что в нем было,
и, не зная, так
и снес под камень, но тут же из этого
и заключали, что самое преступление не могло иначе
и случиться, как при некотором временном умопомешательстве, так сказать, при болезненной мономании убийства
и грабежа,
без дальнейших целей
и расчетов на выгоду.