Неточные совпадения
На остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения,
как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему
говорить.
И видел я тогда, молодой человек, видел я,
как затем Катерина Ивановна, так же ни слова не
говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с.
«Я, конечно,
говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но
как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь,
говорит, теперь на ваше благородное слово», то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Дура-то она дура, такая же,
как и я, а ты что, умник, лежишь,
как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде,
говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект,
как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже
говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.
—
Говорю вам: впереди меня шла, шатаясь, тут же на бульваре.
Как до скамейки дошла, так и повалилась.
Он дрожал
как лист,
говоря это.
Так
как на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда
говорила крайнюю цену:
какую цену скажет, так тому и быть.
Говорила же вообще мало, и,
как уже сказано, была такая смиренная и пугливая…
— Славная она, —
говорил он, — у ней всегда можно денег достать. Богата,
как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом не брезгает. Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная…
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было.
Говорят: «долг, совесть», — я ничего не хочу
говорить против долга и совести, — но ведь
как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки,
как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не
говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
Если б он захотел подумать немного, то, конечно, удивился бы тому,
как мог он так
говорить с ними минуту назад и даже навязываться с своими чувствами?
— Это кровь, — отвечала она, наконец, тихо и
как будто про себя
говоря.
— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не
говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]… а?
Как ты думаешь?
— „А где,
говорю, тогда серьги взял?“ — „А на панели нашел“, — и
говорит он это так,
как будто бы неподобно и не глядя.
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай,
говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу:
как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, — только я и видел его.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом,
как будто вовсе не об уличном пении
говорил, — я люблю,
как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал,
как один приговоренный к смерти, за час до смерти,
говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
—
Как! Вы здесь? — начал он с недоумением и таким тоном,
как бы век был знаком, — а мне вчера еще
говорил Разумихин, что вы все не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
— Это я знаю, что вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума,
говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж
как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Гонорарий! Всем пользуетесь! — Раскольников засмеялся. — Ничего, добреющий мальчик, ничего! — прибавил он, стукнув Заметова по плечу, — я ведь не назло, «а по всей то есь любови, играючи»,
говорю, вот
как работник-то ваш
говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.
— Фу,
какие вы страшные вещи
говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Я вот бы
как поступил, — начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него и
говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз.
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, —
говорит со смыслом, а
как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не
говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что, если… ну
как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
— Приходит она, этта, ко мне поутру, —
говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты,
говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной,
говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу,
говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно
как! А уж
как разодета: журнал, просто журнал!
Катерина Ивановна,
как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди,
говоря сама с собой и кашляя.
Он слушал, что
говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь
как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать.
— Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, —
говорила она, ходя по комнате, — до
какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и
как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный,
как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же,
как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение
говорить! И то простила!
— Папочку жалко! — проговорила она через минуту, поднимая свое заплаканное личико и вытирая руками слезы, — все такие теперь несчастия пошли, — прибавила она неожиданно, с тем особенно солидным видом, который усиленно принимают дети, когда захотят вдруг
говорить,
как «большие».
— То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и
как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе
говорю: на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И
как он
говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно
как двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами.
— А
говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! — скрепил Разумихин, уходя с Зосимовым. — Завтра,
как можно раньше, я у вас с рапортом.
— Уверяю, заботы немного, только
говори бурду,
какую хочешь, только подле сядь и
говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
«Разве возможно такое циническое и смешное сопоставление?» Разумихин отчаянно покраснел при этой мысли, и вдруг,
как нарочно, в это же самое мгновение, ясно припомнилось ему,
как он
говорил им вчера, стоя на лестнице, что хозяйка приревнует его к Авдотье Романовне… это уж было невыносимо.
— Те, я думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и будут, конечно, про свои семейные дела
говорить. Я уйду. Ты,
как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
— Да вздор же,
говорю;
какая твердая мысль!
— А знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно
как похожи на вашего брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив о том, что сейчас
говорил ей же про брата, покраснел
как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Ах, не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю
как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже все известно. Я вас
как за родного считаю… Не осердитесь, что так
говорю. Ах, боже мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Я иногда слишком уж от сердца
говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в
какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы
говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич?
Как мне с ним? Я, знаете, совсем
как потерянная хожу.
Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил
как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный.
Говорил он мало и неохотно,
как бы через силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях.
— Про вас же, маменька, я и
говорить не смею, — продолжал он будто заученный с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь,
как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения.
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и
как раз в то самое время,
как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти.
Говорят, он ее ужасно избил!
— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать?
Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять замолчали? Все только я да я
говорю…
Она больная такая девочка была, — продолжал он,
как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим любила подавать и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала
говорить; да, да… помню… очень помню.
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь
говорить, — стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу,
как выходу.
А такой брак не есть подлость,
как ты
говоришь!
Он
говорил как бы для себя, но выговорил вслух и несколько времени смотрел на сестру,
как бы озадаченный.