Неточные совпадения
Изредка только бормотал он что-то про
себя, от своей привычки
к монологам, в которой он сейчас сам
себе признался.
Теперь же обращусь
к вам, милостивый государь мой, сам от
себя с вопросом приватным: много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?..
И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал
себя достойным сего…» И прострет
к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и всё поймем!
Путь же взял он по направлению
к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про
себя и даже говоря вслух с
собою, чем очень удивлял прохожих.
Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни
к кому не ходил и у
себя принимал тяжело.
Вопрос, почему он пошел теперь
к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для
себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.
— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня
себя, бежит
к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно
себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут
к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
Но бедный мальчик уже не помнит
себя. С криком пробивается он сквозь толпу
к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его, наконец, и выносит из толпы.
Но в последнем случае он просто не верил
себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул
к тому.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на
себя объявить, и не от страху даже за
себя, а от одного только ужаса и отвращения
к тому, что он сделал.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь
к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом
к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом
к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на
себя самого, только что переступил порог Разумихина.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал.
К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да
к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат,
себя чувствуешь?
— Вижу, вижу; ну так как же мы теперь
себя чувствуем, а? — обратился Зосимов
к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь
к нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.
Пошел я
к ним в дом и стал осторожно про
себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай?
Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае
к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет
себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
Это фамильярное «а вам что нужно?» так и подсекло чопорного господина; он даже чуть было не поворотился
к Разумихину, но успел-таки сдержать
себя вовремя и поскорей повернулся опять
к Зосимову.
Стало быть, приобретая единственно и исключительно
себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду
к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния.
Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него и все что-то галдели про
себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению
к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился
к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать
себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за
себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь… Я тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станет стыдно — и воротишься
к человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж…
Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода
к канаве, сбросил с
себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про
себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной
к перилам и поглядел кругом
себя.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить
себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть
к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Катерина Ивановна взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и, отойдя в угол
к печке, стала на колени, а детей поставила на колени перед
собой.
Она вошла, едва переводя дух от скорого бега, сняла с
себя платок, отыскала глазами мать, подошла
к ней и сказала: «Идет! на улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле
себя.
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!» — пробормотал он про
себя. Вдруг, подходя
к двери, они услышали в комнате голоса.
Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в
себе остатки прежней красоты, и
к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости.
Заметив еще при входе, как ослепительно хороша
собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не примечать ее вовсе, во все время визита, и обращался единственно
к Пульхерии Александровне.
Затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностью, мольбами и даже протянувшеюся
к нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и еще более самим
собою.
— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, — сказала Дуня, ласкаясь
к ней, — он еще должен быть счастлив, что вас видит, а вы так
себя мучаете, — прибавила она, сверкнув глазами.
Он видел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалось
к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и подивился отчасти сегодняшнему умению владеть
собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство.
— Вот и вас… точно из-за тысячи верст на вас смотрю… Да и черт знает, зачем мы об этом говорим! И
к чему расспрашивать? — прибавил он с досадой и замолчал, кусая
себе ногти и вновь задумываясь.
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников
к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с
собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор!
— Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, — смеялся Порфирий. — Вообразите, — обернулся он
к Раскольникову, — вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов, да еще пуншем напоил предварительно, — можете
себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу.
Несмотря на врожденную склонность их
к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать
себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с.
— Фу! перемешал! — хлопнул
себя по лбу Порфирий. — Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился он, как бы даже извиняясь,
к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!
Вдруг он переступил осторожно через порог, бережно притворил за
собой дверь, подошел
к столу, подождал с минуту, — все это время не спуская с него глаз, — и тихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на полу, а обеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок.
— Я, знаете, человек холостой, этак несветский и неизвестный, и
к тому же законченный человек, закоченелый человек-с, в семя пошел и… и… и заметили ль вы, Родион Романович, что у нас, то есть у нас в России-с, и всего более в наших петербургских кружках, если два умные человека, не слишком еще между
собою знакомые, но, так сказать, взаимно друг друга уважающие, вот как мы теперь с вами-с, сойдутся вместе, то целых полчаса никак не могут найти темы для разговора, — коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся.
А ведь засади его не вовремя, — хотя бы я был и уверен, что это он, — так ведь я, пожалуй, сам у
себя средства отниму
к дальнейшему его обличению, а почему?
— Я все, все понимаю! — подскочил он
к нему. — Ты лжешь и дразнишь меня, чтоб я
себя выдал…
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того дома, которых он подзывал тогда ночью
к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал за
собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.
Ему как-то предчувствовалось, что, по крайней мере, на сегодняшний день он почти наверное может считать
себя безопасным. Вдруг в сердце своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее
к Катерине Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там, сейчас, он увидит Соню.
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не так было! Это было другое… Вы не так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность.
К тому же я никому не позволю с
собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
— Это другая сплетня! — завопил он. — Совсем, совсем не так дело было! Вот уж это-то не так! Это все Катерина Ивановна тогда наврала, потому что ничего не поняла! И совсем я не подбивался
к Софье Семеновне! Я просто-запросто развивал ее, совершенно бескорыстно, стараясь возбудить в ней протест… Мне только протест и был нужен, да и сама по
себе Софья Семеновна уже не могла оставаться здесь в нумерах!
Разумеется, если б она мне сама сказала: «Я хочу тебя иметь», то я бы почел
себя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперь по крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался с ней более вежливо и учтиво, чем я, более с уважением
к ее достоинству… я жду и надеюсь — и только!
Она так на него и накинулась, посадила его за стол подле
себя по левую руку (по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти последние два дня, беспрерывно обращалась
к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и все справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над самою хозяйкой.
— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь
к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про
себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
— Теперь я совершенно все
себе уяснил, — продолжал Раскольников, обращаясь прямо
к Лебезятникову.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти
к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на
себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.