Неточные совпадения
Но в идущей женщине было что-то такое странное и
с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его
начало к ней приковываться, — сначала нехотя и как бы
с досадой,
а потом все крепче и крепче.
Письмоводитель смотрел на него
с снисходительною улыбкой сожаления,
а вместе
с тем и некоторого торжества, как на новичка, которого только что
начинают обстреливать: «Что, дескать, каково ты теперь себя чувствуешь?» Но какое, какое было ему теперь дело до заемного письма, до взыскания!
— Позвольте, позвольте, я
с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю,
а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне
с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет,
с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь,
с самого
начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
—
А вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, чрез нашу контору вам перевод-с, —
начал артельщик, прямо обращаясь к Раскольникову. — В случае если уже вы состоите в понятии-с — тридцать пять рублей вам вручить-с, так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру о том уведомление получили. Изволите знать-с?
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр
с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в
начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку,
с золотыми сережками и
с камушками, и просил за них под заклад два рубля,
а на мой спрос: где взял? — объявил, что на панели поднял.
—
А, так вот оно что-с! — Лужин побледнел и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, —
начал он
с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча,
с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь… вам… никогда-с…
— Как! Вы здесь? —
начал он
с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, —
а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти. Вот странно!
А ведь я был у вас…
Он
начал спокойно, заранее радуясь всему яду, который готовился вылить,
а кончил в исступлении и задыхаясь, как давеча
с Лужиным.
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор,
начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну,
с песенки и началось;
а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
—
А я так даже подивился на него сегодня, —
начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора
с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось…
а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он
с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Это мне удивительно, —
начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой…
с замашкой, —
а ведь как безграмотно пишет.
Бешенство одолело его: изо всей силы
начал он бить старуху по голове, но
с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее,
а старушонка так вся и колыхалась от хохота.
Ну,
а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и
начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений
с другим миром больше, так что, когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир».
—
А, почтеннейший! Вот и вы… в наших краях… —
начал Порфирий, протянув ему обе руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшка, — этак tout court? [накоротке (фр.).] За фамильярность, пожалуйста, не сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.
—
А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует, кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический — для всех возможных следователей — сперва
начать издалека,
с пустячков, или даже
с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить, или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли?
Ну кто же, скажите, из всех подсудимых, даже из самого посконного мужичья, не знает, что его, например, сначала
начнут посторонними вопросами усыплять (по счастливому выражению вашему),
а потом вдруг и огорошат в самое темя, обухом-то-с, хе! хе! хе! в самое-то темя, по счастливому уподоблению вашему! хе! хе! так вы это в самом деле подумали, что я квартирой-то вас хотел… хе! хе!
— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете все, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий, все более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять
начиная кружить по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает; буффон-с; [Буффон — шут (фр. bouffon).] но я вам вот что скажу и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости,
а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодежи.
— Эк ведь комиссия! Ну, уж комиссия же
с вами, — вскричал Порфирий
с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. — Да и к чему вам знать, к чему вам так много знать, коли вас еще и не
начинали беспокоить нисколько! Ведь вы как ребенок: дай да подай огонь в руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из каких причин?
А? хе-хе-хе!
— Видемши я, —
начал мещанин, — что дворники
с моих слов идти не хотят, потому, говорят, уже поздно,
а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать.
Дело в том, что он, по инстинкту,
начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в своем кружке,
а только слышал что-нибудь
с третьего голоса; мало того: и дела-то своего, пропагандного, может, не знает порядочно, потому что-то уж слишком сбивается и что уж куда ему быть обличителем!
—
А па-а-азвольте спросить, это вы насчет чего-с, —
начал провиантский, — то есть на чей… благородный счет… вы изволили сейчас…
А впрочем, не надо! Вздор! Вдова! Вдовица! Прощаю… Пас! — и он стукнул опять водки.
Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-то недоброе,
а вместе
с тем оскорбленная до глубины души высокомерием Катерины Ивановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества в другую сторону и кстати уж чтоб поднять себя в общем мнении,
начала вдруг, ни
с того ни
с сего, рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил ночью на извозчике и что «извозчик хотель его убиваль и что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и от страх ему сердце пронзиль».
Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда
с топором,
а она отходила от него к стене, выставив вперед руку,
с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг
начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать.
начала было она петь… — Но нет, лучше уж «Cinq sous»! Ну, Коля, ручки в боки, поскорей,
а ты, Леня, тоже вертись в противоположную сторону,
а мы
с Полечкой будем подпевать и подхлопывать!
— Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, — усаживал гостя Раскольников,
с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право, сам на себя подивился, если бы мог на себя поглядеть. Последки, подонки выскребывались! Иногда этак человек вытерпит полчаса смертного страху
с разбойником,
а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страх пройдет. Он прямо уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел на него. Порфирий прищурился и
начал закуривать папироску.