Неточные совпадения
Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был
в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию.
Он до
того углубился
в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи,
не только встречи с хозяйкой.
Никакой хозяйки,
в сущности, он
не боялся, что бы
та ни замышляла против него.
В то время он и сам еще
не верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью.
«Может, впрочем, она и всегда такая, да я
в тот раз
не заметил», — подумал он с неприятным чувством.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще
в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он
не знал, куда деться от тоски своей.
Никогда до сих пор
не входил он
в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к
тому же палящая жажда томила его.
Раскольников
не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно
в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось
в нем как бы новое, и вместе с
тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть
в другом мире, хотя бы
в каком бы
то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь
в распивочной.
На остальных же, бывших
в распивочной,
не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с
тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и
не в значительном виде, но опытность моя отличает
в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме
того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
За нищету даже и
не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы
тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо
в нищете я первый сам готов оскорблять себя.
Оттого и господину Лебезятникову грубость его
не захотела спустить, и когда прибил ее за
то господин Лебезятников,
то не столько от побоев, сколько от чувства
в постель слегла.
Пятнадцать копеек
в день, сударь,
не заработает, если честна и
не имеет особых талантов, да и
то рук
не покладая работавши!
— С
тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с
тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за
то будто бы, что ей
в надлежащем почтении манкировали, — с
тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему
не могла оставаться.
Платьев-то нет у ней никаких…
то есть никаких-с, а тут точно
в гости собралась, приоделась, и
не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и
в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать
в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж
не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
— Я
не Катерины Ивановны теперь боюсь, — бормотал он
в волнении, — и
не того, что она мне волосы драть начнет.
Она, кажется, унимала его, что-то шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь опять
не захныкал, и
в то же время со страхом следила за матерью своими большими-большими темными глазами, которые казались еще больше на ее исхудавшем и испуганном личике.
— А! — закричала она
в исступлении, — воротился! Колодник! Изверг!.. А где деньги? Что у тебя
в кармане, показывай! И платье
не то! Где твое платье? где деньги? говори!..
И она бросилась его обыскивать. Мармеладов тотчас же послушно и покорно развел руки
в обе стороны, чтобы
тем облегчить карманный обыск. Денег
не было ни копейки.
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала
в отчаянии бедная женщина, — и платье
не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь! А вам, вам
не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула,
не совсем исправных, крашеный стол
в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по
тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже
не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть
не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь
в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений
в нем
не было ни на минуту, даже
в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена
в его голове, и решена окончательно: «
Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека
в павлиные перья, до последнего момента на добро, а
не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова
не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до
тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос
не налепит.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась
в его голове. Но вздрогнул он
не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем
не вчерашняя. Но разница была
в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг
не мечтой, а
в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло
в голову, и потемнело
в глазах.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками,
не рассчитав даже и
того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он. Но
в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.
—
Не дать-то им это можно-с, — отвечал унтер-офицер
в раздумье. — Вот кабы они сказали, куда их предоставить, а
то… Барышня, а барышня! — нагнулся он снова.
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы
в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но —
не теперь… Я к нему… на другой день после
того пойду, когда уже
то будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
Но теперь, странное дело,
в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из
тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет
в грязи или
в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть
не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце
в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он
не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке.
Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые,
не раз уже слышанные им,
в других только формах и на другие
темы, молодые разговоры и мысли.
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между
тем стемнело; свечи у него
не было, да и
в голову
не приходило ему зажигать. Он никогда
не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь
в то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Запустив же руку
в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она
не болталась; а так как пальто было очень широкое, настоящий мешок,
то и
не могло быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Дело
в том, что Настасьи, и особенно по вечерам, поминутно
не бывало дома: или убежит к соседям, или
в лавочку, а дверь всегда оставляет настежь.
Даже недавнюю пробусвою (
то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал было сделать, но далеко
не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас
не выдержал, плюнул и убежал,
в остервенении на самого себя.
А между
тем, казалось бы, весь анализ,
в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и сам
в себе он уже
не находил сознательных возражений.
Но
в последнем случае он просто
не верил себе и упрямо, рабски, искал возражений по сторонам и ощупью, как будто кто его принуждал и тянул к
тому.
Он пришел мало-помалу к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается
не столько
в материальной невозможности скрыть преступление, как
в самом преступнике; сам же преступник, и почти всякий,
в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив
того, детским феноменальным легкомыслием, и именно
в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность.
Дойдя до таких выводов, он решил, что с ним лично,
в его деле,
не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по
той причине, что задуманное им — «
не преступление»…
Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился
в нее глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там,
в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если нет,
то хорошо ли заперты двери
в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда
не выглянула, когда он за топором войдет?
Тут заинтересовало его вдруг: почему именно во всех больших городах человек
не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно
в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь и всякая гадость.
«Так, верно,
те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него
в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть
не может, верно, бегут!»
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на
ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то
не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и
в ней работали маляры, но
те и
не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем
не было, но… над ними еще два этажа».
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду
не подать, что прячется; потом позвонил
в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась
в нем навеки; он понять
не мог, откуда он взял столько хитрости,
тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и
не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Та отскочила
в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто
не смогла и смотрела на него во все глаза.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо
в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже
в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до
того страшно, что, кажется, смотри она так,
не говори ни слова еще с полминуты,
то он бы убежал от нее.
Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ей
в карман, стараясь
не замараться текущею кровию, —
в тот самый правый карман, из которого она
в прошлый раз вынимала ключи.
Вдруг он заметил на ее шее снурок, дернул его, но снурок был крепок и
не срывался; к
тому же намок
в крови.
И до
того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки
не подняла защитить себе лицо, хотя это был самый необходимо-естественный жест
в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом.
И если бы
в ту минуту он
в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой,
то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и
не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к
тому, что он сделал.