Неточные совпадения
Он до
того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи,
не только встречи с хозяйкой.
Никакой хозяйки, в сущности, он
не боялся, что бы
та ни замышляла против него.
На улице жара стояла страшная, к
тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и
та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу,
не имеющему возможности нанять дачу, — все это разом неприятно потрясло и без
того уже расстроенные нервы юноши.
В
то время он и сам еще
не верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью.
«Может, впрочем, она и всегда такая, да я в
тот раз
не заметил», — подумал он с неприятным чувством.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в
то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он
не знал, куда деться от тоски своей.
Никогда до сих пор
не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к
тому же палящая жажда томила его.
Раскольников
не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с
тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы
то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
На остальных же, бывших в распивочной,
не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с
тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить.
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и
не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме
того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
Знаю я, что и пьянство
не добродетель, и это
тем паче.
За нищету даже и
не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы
тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя.
— Для чего я
не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос, — для чего
не служу? А разве сердце у меня
не болит о
том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников,
тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я
не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм… ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
—
То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего
не выйдет.
И хотя я и сам понимаю, что когда она и вихры мои дерет,
то дерет их
не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя один раз…
Ибо, сообщая вам историю жизни моей,
не на позорище себя выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без
того все известно, а чувствительного и образованного человека ищу.
Оттого и господину Лебезятникову грубость его
не захотела спустить, и когда прибил ее за
то господин Лебезятников,
то не столько от побоев, сколько от чувства в постель слегла.
Пробовал я с ней, года четыре
тому, географию и всемирную историю проходить; но как я сам был некрепок, да и приличных к
тому руководств
не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек,
то тем и кончилось все обучение.
Пятнадцать копеек в день, сударь,
не заработает, если честна и
не имеет особых талантов, да и
то рук
не покладая работавши!
Да и
то статский советник Клопшток, Иван Иванович, — изволили слышать? —
не только денег за шитье полдюжины голландских рубах до сих пор
не отдал, но даже с обидой погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом, будто бы рубашечный ворот сшит
не по мерке и косяком.
— С
тех пор, государь мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с
тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за
то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, — с
тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему
не могла оставаться.
Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна,
того допустить
не хотела (а сама же прежде Дарье Францовне способствовала), да и господин Лебезятников… гм…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж
не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Потому, как если Соня
не накормила,
то… уж
не знаю что!
не знаю!
Она, кажется, унимала его, что-то шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь опять
не захныкал, и в
то же время со страхом следила за матерью своими большими-большими темными глазами, которые казались еще больше на ее исхудавшем и испуганном личике.
И она бросилась его обыскивать. Мармеладов тотчас же послушно и покорно развел руки в обе стороны, чтобы
тем облегчить карманный обыск. Денег
не было ни копейки.
Но, рассудив, что взять назад уже невозможно и что все-таки он и без
того бы
не взял, он махнул рукой и пошел на свою квартиру.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно
не подлец человек, весь вообще, весь род,
то есть человеческий,
то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так
тому и следует быть!..
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула,
не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по
тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже
не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть
не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем
не было ни на минуту, даже в
то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове, и решена окончательно: «
Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
И что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит»; уж
не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, за
то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а
не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова
не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до
тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос
не налепит.
Не бывать
тому, пока я жив,
не бывать,
не бывать!
Ясно, что теперь надо было
не тосковать,
не страдать пассивно, одними рассуждениями, о
том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он
не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем
не вчерашняя. Но разница была в
том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг
не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
Он бросал на него злобные взгляды, стараясь, впрочем, чтобы
тот их
не заметил, и нетерпеливо ожидал своей очереди, когда досадный оборванец уйдет.
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками,
не рассчитав даже и
того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.
—
Не дать-то им это можно-с, — отвечал унтер-офицер в раздумье. — Вот кабы они сказали, куда их предоставить, а
то… Барышня, а барышня! — нагнулся он снова.
Не в
тот, так в другой?..
Разумихин был еще
тем замечателен, что никакие неудачи его никогда
не смущали и никакие дурные обстоятельства, казалось,
не могли придавить его.
Раз как-то, месяца два
тому назад, они было встретились на улице, но Раскольников отвернулся и даже перешел на другую сторону, чтобы
тот его
не заметил.
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но —
не теперь… Я к нему… на другой день после
того пойду, когда уже
то будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до
того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и
не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из
тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть
не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
—
Не трошь! Мое добро! Что хочу,
то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он
не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке.
Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Убей ее и возьми ее деньги, с
тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь,
не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел?
Не более как жизнь вши, таракана, да и
того не стоит, потому что старушонка вредна.
Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые,
не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие
темы, молодые разговоры и мысли.
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между
тем стемнело; свечи у него
не было, да и в голову
не приходило ему зажигать. Он никогда
не мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в
то время? Наконец он почувствовал давешнюю лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь… Скоро крепкий, свинцовый сон налег на него, как будто придавил.