Неточные совпадения
—
Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму
топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с
топором… Господи, неужели?
Что же касается петли, то это была очень ловкая его собственная выдумка: петля назначалась для
топора.
Нельзя же было по улице нести
топор в руках.
Теперь же, с петлей, стоит только вложить в нее лезвие
топора, и он будет висеть спокойно, под мышкой изнутри, всю дорогу.
Предстояло самое важное дело — украсть из кухни
топор.
О том, что дело надо сделать
топором, решено им было уже давно.
У него был еще складной садовый ножик; но на нож, и особенно на свои силы, он не надеялся, а потому и остановился на
топоре окончательно.
Что же касается до того, где достать
топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому что не было ничего легче.
Итак, стоило только потихоньку войти, когда придет время, в кухню и взять
топор, а потом, чрез час (когда все уже кончится), войти и положить обратно.
А ну как тем временем хватится
топора, искать начнет, раскричится, — вот и подозрение, или, по крайней мере, случай к подозрению.
Поровнявшись с хозяйкиною кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если нет, то хорошо ли заперты двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выглянула, когда он за
топором войдет?
Но дело было кончено: нет
топора!
Он бросился стремглав на
топор (это был
топор) и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами; тут же, не выходя, прикрепил его к петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил!
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз
топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
Затем огляделся в последний раз, подобрался, оправился и еще раз попробовал в петле
топор.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил
топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит
топор… вдруг голова его как бы закружилась.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул
топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил
топор, тут и родилась в нем сила.
Он положил
топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ей в карман, стараясь не замараться текущею кровию, — в тот самый правый карман, из которого она в прошлый раз вынимала ключи.
Бросив ключи и комод, он побежал назад, к телу, схватил
топор и намахнулся еще раз над старухой, но не опустил.
В нетерпении он взмахнул было опять
топором, чтобы рубнуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с трудом, испачкав руки и
топор, после двухминутной возни, разрезал снурок, не касаясь
топором тела, и снял; он не ошибся — кошелек.
Кошелек был очень туго набит; Раскольников сунул его в карман не осматривая, кресты сбросил старухе на грудь и, захватив на этот раз и
топор, бросился обратно в спальню.
Вдруг послышалось, что в комнате, где была старуха, ходят. Он остановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало быть померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик или как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил
топор и выбежал из спальни.
Он бросился на нее с
топором: губы ее перекосились так жалобно, как у очень маленьких детей, когда они начинают чего-нибудь пугаться, пристально смотрят на пугающий их предмет и собираются закричать.
И до того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что
топор был прямо поднят над ее лицом.
Впрочем, заглянув на кухню и увидав на лавке ведро, наполовину полное воды, он догадался вымыть себе руки и
топор.
Топор он опустил лезвием прямо в воду, схватил лежавший на окошке, на расколотом блюдечке, кусочек мыла и стал, прямо в ведре, отмывать себе руки.
Отмыв их, он вытащил и
топор, вымыл железо, и долго, минуты с три, отмывал дерево, где закровянилось, пробуя кровь даже мылом.
Затем все оттер бельем, которое тут же сушилось на веревке, протянутой через кухню, и потом долго, со вниманием, осматривал
топор у окна.
Тщательно вложил он
топор в петлю под пальто.
Гость несколько раз тяжело отдыхнулся. «Толстый и большой, должно быть», — подумал Раскольников, сжимая
топор в руке. В самом деле, точно все это снилось. Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил.
Раскольников стоял и сжимал
топор. Он был точно в бреду. Он готовился даже драться с ними, когда они войдут. Когда они стучались и сговаривались, ему несколько раз вдруг приходила мысль кончить все разом и крикнуть им из-за дверей. Порой хотелось ему начать ругаться с ними, дразнить их, покамест не отперли. «Поскорей бы уж!» — мелькнуло в его голове.
А не забросить ли куда
топор?
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о
топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть
топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Если бы дворник спросил его «что надо?» — он, может быть, так прямо и подал бы ему
топор.
Но дворника опять не было, и он успел уложить
топор на прежнее место под скамью; даже поленом прикрыл по-прежнему.
— В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил
топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
А на другой день прослышали мы, что Алену Ивановну и сестрицу их Лизавету Ивановну
топором убили, а мы их знавали-с, и взяло меня тут сумление насчет серег, — потому известно нам было, что покойница под вещи деньги давала.
Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже, то позволь тебе задать всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение, то есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, — с
топорами, с кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом?
Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с
топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
— Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе
топором укокошил? — брякнул вдруг из угла Заметов.
«Я это должен был знать, — думал он с горькою усмешкой, — и как смел я, зная себя, предчувствуясебя, брать
топор и кровавиться. Я обязан был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!..» — прошептал он в отчаянии.
Он постоял над ней: «боится!» — подумал он, тихонько высвободил из петли
топор и ударил старуху по темени, раз и другой.
Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом
топора смех и шепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота.
— По Лизавете. Ее
топором убили.
— Алену Ивановну и сестрицу ихнюю, Лизавету Ивановну, я… убил…
топором. Омрачение нашло… — прибавил он вдруг и опять замолчал. Он всё стоял на коленях.
Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когда он стоял за старухой, уже высвободив из петли
топор, и почувствовал, что уже «ни мгновения нельзя было терять более».
Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с
топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперед ручонку, готовятся заплакать.
Убил он их обеих
топором, который принес с собою.