Неточные совпадения
— Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, — громко
говорил мещанин. — Приходите-тко завтра, часу в семом-с. И те прибудут.
— Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и
говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович
придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты знаешь…
—
Приходит она, этта, ко мне поутру, —
говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты,
говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной,
говорю, апельсинничаешь?» — «Я хочу,
говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
— А где работаем. «Зачем, дескать, кровь отмыли? Тут,
говорит, убивство случилось, а я
пришел нанимать». И в колокольчик стал звонить, мало не оборвал. А пойдем,
говорит, в контору, там все докажу. Навязался.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он
пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение
говорить! И то простила!
Она
говорит, что лучше будет, то есть не то что лучше, а для чего-то непременно будто бы надо, чтоб и Родя тоже нарочно
пришел сегодня в восемь часов и чтоб они непременно встретились…
— Не совсем так, это правда, — тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. — Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя
говорил, что
придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, — и ничего!..
— Совершенно. Все три раза наяву.
Придет,
поговорит с минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.
— Все это вздор! — с досадой вскрикнул Раскольников. — Что ж она вам
говорит, когда
приходит?
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь,
говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не
приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Да ведь я же об ней и
пришел говорить, как же не упоминать-то?
— Эх, Родя! Расстроили тебя опять!.. Да что он
говорил, с чем
приходил?
Я
пришла тогда, — продолжала она, плача, — а покойник и
говорит: «прочти мне,
говорит, Соня, у меня голова что-то болит, прочти мне… вот книжка», — какая-то книжка у него, у Андрея Семеныча достал, у Лебезятникова, тут живет, он такие смешные книжки всё доставал.
— Да… Она была справедливая… Она
приходила… редко… нельзя было. Мы с ней читали и…
говорили. Она бога узрит.
«Мария же,
пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его?
Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи
говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»
— Я о деле
пришел говорить, — громко и нахмурившись проговорил вдруг Раскольников, встал и подошел к Соне. Та молча подняла на него глаза. Взгляд его был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем.
— Никто ничего не поймет из них, если ты будешь
говорить им, — продолжал он, — а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и
пришел.
— Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения
приду просить к тебе, а просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя
говорил и когда Лизавета была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не
приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей
говорил? Он ей поцеловал ногу и
говорил…
говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Пришел вчера, после вас, мы обедали, говорил-говорил, я только руки расставил: ну, думаю… ах ты, господи!
— Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то есть, от себя ли он вчера
приходил говорить или с вашего наущения? Да вам именно должно бы
говорить, что от себя
приходил, и скрыть, что с вашего наущения! А ведь вот вы не скрываете же! Вы именно упираете на то, что с вашего наущения!
— Видемши я, — начал мещанин, — что дворники с моих слов идти не хотят, потому,
говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем часом не
пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать.
— Какое мне дело, что вам в голову
пришли там какие-то глупые вопросы, — вскричал он. — Это не доказательство-с! Вы могли все это сбредить во сне, вот и все-с! А я вам
говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из какого-либо зла на меня, и именно по насердке за то, что я не соглашался на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения, вот что-с!
—
Говорите лучше прямо, чего вам надобно! — вскричала с страданием Соня, — вы опять на что-то наводите… Неужели вы только затем, чтобы мучить,
пришли!
— А ведь ты права, Соня, — тихо проговорил он наконец. Он вдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез. Даже голос вдруг ослабел. — Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения
приду просить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу… Это я про Лужина и промысл для себя
говорил… Я это прощения просил, Соня…
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и
пришел, что зол. Есть такие, которые не
пришли бы. А я трус и… подлец! Но… пусть! все это не то…
Говорить теперь надо, а я начать не умею…
Ну, так я тебе
говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я, наконец, догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не
пришло, что это не монументально… и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться?
Матери я про этоничего не расскажу, но буду
говорить о тебе беспрерывно и скажу от твоего имени, что ты
придешь очень скоро.
Сковороды, про которую
говорил Лебезятников, не было; по крайней мере Раскольников не видал; но вместо стука в сковороду Катерина Ивановна начинала хлопать в такт своими сухими ладонями, когда заставляла Полечку петь, а Леню и Колю плясать; причем даже и сама пускалась подпевать, но каждый раз обрывалась на второй ноте от мучительного кашля, отчего снова
приходила в отчаяние, проклинала свой кашель и даже плакала.
Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать ничего не хочет: «Если он,
говорит, болен, если у него ум мешается, кто же ему поможет, как не мать?»
Пришли мы сюда все, потому не бросать же нам ее одну.
— Она сюда
приходила, одна, здесь сидела,
говорила со мной.
И хоть я вас все-таки посажу и даже сам вот я
пришел (совсем не по-людски) вам обо всем вперед объявить, а все-таки прямо вам
говорю (тоже не по-людски), что мне это будет невыгодно.
— Родя, милый мой, первенец ты мой, —
говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой же, как был маленький, так же
приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, — то сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали.
Он рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем она была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как
приходил и стучался Кох, а за ним студент, передав все, что они между собой
говорили; как он, преступник, сбежал потом с лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой квартире,
пришел домой, и в заключение указал камень во дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи и кошелек.
И когда она являлась на работах,
приходя к Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, — все снимали шапки, все кланялись: «Матушка, Софья Семеновна, мать ты наша, нежная, болезная!» —
говорили эти грубые клейменые каторжные этому маленькому и худенькому созданию.