— По крайней мере, я вижу твою искренность, Фалалей, — сказал он, — искренность, которой не замечаю в других.
Бог с тобою! Если ты нарочно дразнишь меня этим сном, по навету других, то Бог воздаст и тебе и другим. Если же нет, то уважаю твою искренность, ибо даже в последнем из созданий, как ты, я привык различать образ и подобие Божие… Я прощаю тебя, Фалалей! Дети мои, обнимите меня, я остаюсь!..
Неточные совпадения
— Ей-богу, не знаю, Фома, — отвечает наконец дядя
с отчаянием во взорах, — должно быть, что-нибудь есть в этом роде… Право,
ты уж лучше не спрашивай, а то я совру что-нибудь…
— Да сиди
ты, идол, благо попал! — сурово отвечал Архип. — Глаза-то еще
с третьёва дня успел переменить;
с улицы сегодня на заре притащили; моли
Бога — спрятали, Матвею Ильичу сказали: заболел, «запасные, дескать, колотья у нас проявились».
— Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! — начал дядя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова. — Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься!
Ты говоришь, что
тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот
тебе честное слово даю, что завтра все разберу, а теперь ступай
с богом… Постой! что Фома Фомич?
Ну, слава
богу, слава
богу! наконец-то наговорюсь
с тобой досыта.
— Это что? — закричала она. — Что это здесь происходит? Вы, Егор Ильич, врываетесь в благородный дом
с своей ватагой, пугаете дам, распоряжаетесь!.. Да на что это похоже? Я еще не выжила из ума, слава
богу, Егор Ильич! А
ты, пентюх! — продолжала она вопить, набрасываясь на сына. —
Ты уж и нюни распустил перед ними! Твоей матери делают оскорбление в ее же доме, а
ты рот разинул! Какой
ты порядочный молодой человек после этого?
Ты тряпка, а не молодой человек после этого!
—
Ты, Фома, меня не задирай, в покое оставь! — сказал он, гневно смотря на Фому своими маленькими, налитыми кровью глазами. — Мне что твоя литература? Дай только
бог мне здоровья, — пробормотал он себе под нос, — а там хоть бы всех… и
с сочинителями-то… волтерьянцы, только и есть!
— Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте, прощайте все.
Бог с вами, и да благословит вас Господь! Благословляю и
тебя, дитя мое, — продолжал он, обращаясь к Илюше, — и да сохранит
тебя Бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и
тебя, Фалалей; забудь комаринского!.. И вас, и всех… Помните Фому… Ну, пойдем, Гаврила! Подсади меня, старичок.
«Ступай, ступай себе только с глаз моих,
бог с тобой!» — говорил бедный Тентетников и вослед за тем имел удовольствие видеть, как больная, вышед за ворота, схватывалась с соседкой за какую-нибудь репу и так отламывала ей бока, как не сумеет и здоровый мужик.
Неточные совпадения
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо
тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин.
Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), —
бог с ним! я человек простой».
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, //
С родом,
с племенем; что народу-то! // Что народу-то!
с камнем в воду-то! // Все прощает
Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик!
ты грешнее всех, // И за то
тебе вечно маяться!
Пошли порядки старые! // Последышу-то нашему, // Как на беду, приказаны // Прогулки. Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! //
Бог весть
с чего накинется, // Бранит, корит;
с угрозою // Подступит —
ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда на барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, // Что уж давно не барская, // А наша полоса!
Да, видно,
Бог прогневался. // Как восемь лет исполнилось // Сыночку моему, // В подпаски свекор сдал его. // Однажды жду Федотушку — // Скотина уж пригналася, // На улицу иду. // Там видимо-невидимо // Народу! Я прислушалась // И бросилась в толпу. // Гляжу, Федота бледного // Силантий держит за ухо. // «Что держишь
ты его?» // — Посечь хотим маненичко: // Овечками прикармливать // Надумал он волков! — // Я вырвала Федотушку, // Да
с ног Силантья-старосту // И сбила невзначай.
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь //
С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет?
Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда
ты, сила, делася? // На что
ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!